Сергей Юрьенен - Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи
Рядом с нами всхлипывает мама. То и дело ее рука с платочком выныривает из черной муфты.
— Вы нас куда сейчас, товарищ капитан? — с тревогой спрашивает мама.
— Куда прикажете, мадам?
— Тогда уж мадемуазель, — слышу я сырую улыбку. — Значит, арестовывать нас с ним не будете?
Капитан останавливается как вкопанный.
— Вы за кого меня принимаете? Я — армейский офицер!
Мы идем дальше, и он начинает смеяться.
— Вы о чем?
— Да так… Ребенок был резов, но мил — так, кажется, у Пушкина? Такое, кстати, я уже слыхивал. В сорок пятом, в Югославии. От эмигранта одного. Между прочим, князя. Но чтоб младенец формулировал, как недобитый монархист!..
Капитан хохочет.
— А все дедулины уроки! — Мама заглядывает мне в лицо, я притворяюсь спящим. — Больше ты у меня в Большую Комнату не пойдешь!.. Дед у него.
— Ясно, — подбрасывает меня капитан.
Мы стоим у стен Адмиралтейства. Снег замел горки пушечных ядер, забил жерла мортир за чугунными цепями. Мама выстукивает каблучками меховых своих «румынок». Троллейбуса все нет. Тогда капитан вдруг закладывает два пальца в рот, отчаянно свистит, и вот уже к нам подъезжает роскошный черный «ЗИМ»-таксомотор.
— Вы что? — пугается мама. — Нет-нет. Мы на троллейбусе.
И она садится к нам в «ЗИМ».
— Куда? — Спрашивает шофер.
— Сейчас нам скажут, — говорит капитан.
Мама молчит, тогда говорю я:
— К Пяти Углам.
— Давай, друг!
И мы едем. Огибаем сквер Адмиралтейства и выезжаем на залитый огнями Невский.
— А знаете что? Давайте-ка распишемся.
Мама смеется.
— Как? Так вот сразу и?…
— Ну а чего? Ведь все же ясно.
— Кому? Я ведь о вас не знаю ничего.
— Чего там знать? Родился на берегах, но не Невы, а Енисея. Поехал в Москву на инженера учиться — мобилизовали со второго курса Бауманки. А там, значит, война. От Белокаменной дошел до Вены — ни царапинки. Нет, вру: таки ободрали мне шкуру, но так, пустяки. Хотел демобилизоваться — отказали. После войны изъездил пол-Европы. Потом направили к вам, в Северную Пальмиру. В Бронетанковую Академию. Кончу — опять куда-нибудь зарядят в диапазоне от Берлина до Пекина… Что еще? Ах да! Фамилия Гусаров. Звать Леонид, а лучше Леня. А вас?
— Любовь, — смутилась мама.
— Ну, все! — вскричал Гусаров. — Судьба!
— Но у меня ведь сын вот.
— Усыновляем!
— И дочь еще… От первого брака.
— Удочеряем!
— Но, товарищ капитан…
— Леня то есть.
— Да, Леня… Вы же обо мне ничего не знаете! У меня, быть может, прошлое?
— Оно у всех сейчас. Итак, Любаша?
— Нет-нет! Я все должна спокойно обдумать.
— Все! Умолкаю до Пяти Углов.
— По-гвардейски, товарищ капитан! — сказал шофер. — Случаем, под Сталинградом не были?
— Друг! — оборвал капитан. — Человек думает!.. — И он добавил: — Был.
Мама начала думать мимо черно-белых коней на Аничковом мосту, но, когда «ЗИМ» затормозил у черного провала нашей подворотни, подняла голову и сказала, что не знает, что и сказать.
— Тогда я скажу, — решил капитан. — Свадьбу играем в «Англетере».
— В «Англетере»? Никогда!
— Это почему?
— Сергей Есенин там повесился. Поэт.
— Поэт? Ладно… Как насчет «Европейской»?
Он бросил шоферу сторублевку «без сдачи», распахнул дверцу, выпустил маму и вынес меня.
— Вас ждать, товарищ капитан? — перегнулся шофер.
— Сейчас нам скажут.
И мы с капитаном сверху поглядели на маму, которая засмеялась и махнула рукой:
— Езжайте уж!
И «ЗИМ» уехал. В метель. А капитан остался…
Свадьба
Среди прочих предметов, оставшихся от «Прежнего Мира», как называла бабушка некое исчезнувшее, мифическое, но вместе с тем еще вполне конкретное прошлое, была у них с дедом в Большой Комнате пара стульев. С тисненой кожей на сиденьях, а на спинках с языкатыми чудищами — химерами. Это у них были самые красивые стулья, и бабушка поставила их во главу накрытого стола.
— Для молодоженов.
— А я где сяду?
Бабушка влезла на табуреточку, задула под Богом лиловую лампадку и двумя руками сняла с этажерки самшитового дерева стоящий на ней алюминиевый ящичек. Этот ящичек она отнесла в зеркальный шкаф. Вернулась, переставила на этажерке черные граненые вазы с бессмертниками и ответила жестко:
— Свадьба, Александр, не детский праздник.
Тогда я приволок из Маленькой Комнаты свой стул и раздвинул им «химерные»:
— Сяду с мамой.
— С твоей мамой сядет ее жених, — ответила бабушка и выставила мой стул вон.
А стулья с химерами заботливо сдвинула.
— Ах, ты так?! — вскричал я.
Тогда вслед за стулом она выставила и меня, чтобы ничто не нарушало праздничную гармонию в Большой Комнате, готовой к возвращению новобрачных из Отдела записей актов гражданского состояния Куйбышевского района города Ленинграда.
Я вошел в нашу Маленькую Комнату и хлопнул дверью.
За столом Августа зубрила урок. Она подняла от учебника «Логика» свои насмешливые глаза:
— То, чего ты не потерял, ты имеешь.
Я пнул дверцу нашей печки, которая лязгнула и сыпанула пеплом.
— Ты не потерял рогов. Следовательно…
Я схватил кочергу, и она прикусила свой длинный язык. Но как только я отшвырнул кочергу, Августа растопырила мне из-за своей головы два пальца, испачканных чернилами.
Я задохнулся — но она зажала уши и забубнила, глядя в учебник:
— Софические уловки — излюбленный прием мышления современной империалистической буржуазии и ее правосоциалистических лакеев, которые прибегают к различным ухищрениям, пытаясь запутать суть рассматриваемого вопроса. Так, например, когда советская делегация на Ассамблее Организации Объединенных Наций внесла резолюцию, осуждающую поджигателей войны… ТО, ЧЕГО ТЫ НЕ ПОТЕРЯЛ, ТЫ ИМЕЕШЬ. ТЫ НЕ ПОТЕРЯЛ РОГОВ, СЛЕДОВАТЕЛЬНО, ТЫ ИМЕЕШЬ РОГА.
Слезы сами брызнули из глаз.
С кулаками я бросился на коварную, но Августа скрутила меня, вытолкнула в коридор и заперлась на задвижку.
— Опять на обоях малюешь! — напали на меня в коридоре и отобрали красный карандаш.
— Шел бы ты куда-нибудь, Александр! — сказали мне.
— А куда?
— Куда хочешь, только не путайся ты под ногами!..
Когда все вскрикнули на стук и бросились к парадной двери, я направился в другую сторону. Вошел в Большую Комнату, приподнял тяжелый край скатерти… Оглянулся — и увидел себя в зеркальной двери шкафа. Я открыл дверь, влез вовнутрь и плотно затворился изнутри, ломая ногти о выступ шурупчика, которым была привинчена наружная ручка.
В следующее мгновенье Большая Комната наполнилась голосами.
В шкафу было темно и душно и пахло нафталином, убивающим моль, а может быть, и все живое.
Я ушел под навешенные платья и там, в углу, уселся на тот самый ящичек из алюминия, спрятанный бабушкой. Брать мне в руки этот ящичек не разрешалось: Бог проклянет. И в руки я не брал. Потому что, даже когда в Большой Комнате никого не было, кроме меня и тайны ящичка, Бог предостерегающе взирал сверху. И сейчас, в шкафу, я не сразу решился вынуть ящичек из-под себя.
Вначале я прислушивался к шуму извне.
Свадьба началась криками:
«Горько! Горько! Пусть поцелуются! А ну, молодожены!..»
К задней стенке шкафа была прислонена двустволка, о которой дедушка с непонятной гордостью говорил: «Три кольца». Колец на ней не было, но были спусковые крючки, которые я стал дергать, отвлеченно, за отсутствием патронов, думая о том, как хорошо бы взять да выстрелить из обоих стволов сразу. Так просто… Чтобы обозначить присутствие.
Там, извне, капитан Гусаров провозгласил:
«Первый тост, товарищи, за Сталина!..»
Раздался торжественный перезвон хрусталя — и пошло-поехало… Я снял пальцы со спусковых крючков и стал водить вокруг себя руками. Нашарил шелковое платье — бабушкино, из Прежних Времен. Я нырнул под платье и стал гладить свое лицо — через шелк. Слабо пахло увядшими цветами. Потом я сказал себе: «Горько!» Поднес ко рту левую свою руку и поцеловал. Это мне понравилось. Я набрал полный рот своей руки. Сосал ее, левую, и пробовал на зуб. Потом стал растирать обслюнявленное место. Усердно и долго — чтобы вызвать запах смерти. Этому меня научила Августа. Я понюхал руку, от нее шел приторный душок. Когда мы умрем, сказала Августа, вонять мы будем этим. Но только еще сильней. А потом когда им станет невыносимо, они нас закопают. В землю. А потом? А потом нас съедят черви. Будут есть нас медленно, но со всех сторон, и съедят до конца. И от нас ничего не останется? Ничего. Совсем ничего? Совсем, злорадно подтвердила Августа. Пшик один останется. Пш-шик.
