Сол Беллоу - Герцог
— Дай я погляжу на тебя, — сказала она, став перед ним. Опухшие глаза смотрели вполне твердо. Он глядел на нее, стараясь не выдать лицом своего ужаса. Как он понял, она задержалась из-за того, что надевала зубные протезы. Они были новые и скверно сделанные: линия зубов ровная, без закруглений. Как у сурка, подумал он. Пальцы испортились, обвисшая кожа наползла на ногти. При этом она делала маникюр. Интересно, какие перемены она отметила в нем? — Ой, Моше, ты изменился.
Он согласно кивнул. — Ну, как вы?
— Как видишь. Живая смерть.
— Одна живете?
— Приходит женщина, Белла Окинофф из рыбной лавки. Ты ее знал. Грязнуля такая.
— Пойдемте, тетя, присядьте.
— Эх, Моше, — сказала она, — не могу я сидеть, не могу стоять, не могу лежать. Пора к папе под бочок. У папы там лучше, чем здесь.
— Неужели все так плохо? — Видимо, он раскрылся больше, чем следовало, потому что она вглядывалась в него изучающе, словно не в силах поверить в его сочувствие и стараясь разгадать истинную причину. А может, катаракта придавала ей такое выражение? Взяв за руку, он подвел ее к креслу и сам сел на диван, укрытый пленкой. Под гобеленом. Pierrot. Clair de Lune[226]. Лунный свет в Венеции. В студенческие годы его воротило от этой махровой пошлости. А сейчас это совсем не трогало. Он другой человек, перед ним другие задачи. Старуха, он понимал, ломала голову, зачем он пришел. Она чувствовала, что он сильно взбудоражен, и ей не хватало его рассеянности, гордой отвлеченности, некогда украшавших доктора философии М. Е. Герцога. Ушли-прошли те времена.
— Много работы, Моше?
— Да.
— Зарабатываешь на жизнь?
— О да.
Старуха понурила голову. Сквозь редкие седые волосы он видел кожу. Убогость. Организм себя исчерпал.
Он отлично понимал, что мысленно она доказывала ему свое право жить в недвижимости Герцогов, притом что фактом своего существования она лишала его этой остатней части имущества.
— Все в порядке, тетя Таубе, я не в претензии, — сказал он.
— Что?
— Живите на здоровье и ни о чем не беспокойтесь.
— Ты неважно одет, Моше. В чем дело — тяжелые времена?
— Нет, просто я надел в самолет старый костюм.
— У тебя дела в Чикаго?
— Да, тетя.
— С детьми все в порядке? Как Марко?
— Он в лагере.
— Дейзи не вышла замуж?
— Нет.
— Ты платишь ей алименты?
— Не очень большие.
— Я не была вам плохой мачехой? Скажи правду.
— Вы были хорошей мачехой. Очень хорошей.
— Я старалась, — сказала она, и за этой кротостью ему увиделись все ее фигли-мигли — ее разыгранная перед папой Герцогом трудная и сильная роль: неприступная вдова Каплицкого, некогда бездетная, носимая на руках жена этого знаменитого оптовика, не снимавшая медальона, усеянного мелкими рубинами, и путешествовавшая только в пульмановских купе — «Портлендская Роза», «Двадцатый век» — либо первым классом, например на «Беренгарии». В качестве второй миссис Герцог ей досталась нелегкая жизнь. У нее были все основания оплакивать Каплицкого. Готзелигер[227] Каплицкий — только так она его называла. А по какому-то случаю призналась Мозесу: — Готзелигер Каплицкий не хотел, чтобы у меня были дети. Доктор считал: не выдержит сердце. И Каплицкий, олевашолем[228], сам обо всем заботился. Я даже не смотрела за этим.
Вспомнив сейчас, Герцог хохотнул. «Я даже не смотрела» — Рамона бы оценила. Она-то всегда смотрела, вникала, отбрасывая мешавшую прядь и раскрасневшись, и безумно потешалась над его смущением. Как прошлой ночью, когда открывала ему объятия в постели… Надо дать ей телеграмму. Она не поймет, почему он пропал. И тут кровь застучала у него в голове. Он вспомнил, зачем приехал сюда.
Он сидел чуть не на том самом месте, где за год до своей смерти папа Герцог грозился застрелить его. А разгневался он из-за денег. Герцог подчистую истратился и просил заемное письмо. Старик пристрастно расспрашивал о работе, о тратах, о сыне. Мозес выводил его из терпения. В то время я жил в Филадельфии, жил один, выбирая (хотя и вопрос так не стоял) между Соно и Маделин. Может, до него дошло, что я собираюсь обратиться в католичество. Кто-то пустил такой слушок; может, Дейзи. И в Чикаго папа меня сам вызвал. Хотел оговорить изменения в завещании. Он день и ночь прикидывал, как поделить имущество, и каждого на нас взвешивал: чего заслужил и как распорядится. Время от времени он звонил мне и велел немедленно приезжать. Это значит всю ночь клевать носом в поезде. Он отводил меня в угол и говорил: — Я хочу, чтобы ты знал раз и навсегда. Твой брат Уилли честный человек. Когда я умру, он сделает, как мы договорились. — Конечно, папа.
Он постоянно срывался, и в тот раз, когда хотел застрелить меня, сорвался, не в силах выносить дольше мой вид, мой взгляд — взгляд якобы знающего себе цену, козыряющего трудностями. Взгляд избранных. Я не виню его, думал Мозес, покуда Таубе медленно и пространно излагала свои недомогания. Вот этой мины на лице своего младшего сына папа вытерпеть не смог. Я старел. Изводил себя глупыми прожектами, освобождая свой дух. Его сердце ожесточенно болело из-за меня. Папа был не из тех стариков, у кого ближе к смерти тупеют чувства. Нет, его отчаяние было острым и долгим. И снова Герцога кольнула боль за отца.
Он немного послушал рассказ Таубе о лечении кортизоном. Ее большие, лучистые, смирные глаза, в свое время укротившие папу Герцога, уже не разглядывали Герцога. Они что-то высматривали за его спиной, и он мог дальше вспоминать последние дни папы Герцога. Они пошли в Монтроз купить сигареты. Был июнь, тепло, как сейчас, ясный день. Папа говорил что-то маловразумительное. Что еще десять лет назад надо было развестись с вдовой Каплицкой, что он рассчитывал пожить напоследок в удовольствие — касаясь этих тем, его идиш хромал и чудил, — но он принес свое железо в остывшую кузницу. А калте кузне, Моше. Кейн файер[229]. Развод исключается, потому что очень много ей должен.
— Но сейчас-то у тебя есть деньги? — довольно бестактно сказал Мозес. Отец застыл, глядя ему в лицо. А он потрясся такой ясной на дневном свету картиной далеко зашедшего распада. Но с прежней силой действовали уцелевшие, неправдоподобно живые подробности: прямой нос, морщина между бровей, ореховые и зеленые крапинки на радужках. — Мне нужны мои деньги. Кто меня будет содержать — ты? Может, мне еще долго придется подкупать Ангела Смерти. — Потом он чуть согнул колени — и Мозес понял этот знак, за свою жизнь он понаторел в истолковании отцовских телодвижений, и полусогнутые ноги означали, что грядет высочайшее откровение. — Я не знаю, когда мною разрешатся, — шепнул папа Герцог. Разрешение от бремени он выразил на дедовском идише: кимпет. Не зная, что тут можно сказать, Мозес ответно шепнул: — Не мучай себя, папа. — Но ужас второго рождения, где повитухой смерть, сверкнул в его глазах, и его уста сомкнулись. Потом папа Герцог сказал: — Я должен присесть, Моше. Напекло меня. — Он весь раскраснелся, и Мозес, подхватив под руку, помог ему опуститься на бетонную оградку. Уязвленное мужское самолюбие стыло в глазах старика. — Даже я сегодня перегрелся, — сказал Мозес. Он сел, загородив отца от солнца.
— В следующем месяце я, может, определюсь в Сент-Джо на водолечение, — продолжала Таубе. — Это Уитком. Прелестное место.
— Вы не одна поедете?
— Этель с Мордехаем тоже хотят.
— А-a… — Он кивнул, подталкивая разговор. — Как Мордехай?
— Как положено в его годы. — Мозес подождал, пока она разговорится, и вернулся к отцу. В тот день обедали на задней веранде, там и разыгрался скандал. Возможно, Герцог вообразил, что он тут блудный сын, готовый к худшему и молящий старика о прощении, и потому на лице сына папа Герцог видел одно: тупую мольбу, и он не мог уместить такое в голове. — Идиот! — кричал старик, не выбирая слов. — Телятина! — В терпеливом взгляде Мозеса он высмотрел теперь гневную требовательность. — Убирайся! Ничего тебе не оставлю! Все оставлю Уилли и Хелен! Тебе?! Подыхай в ночлежке. — Мозес поднимался, папа Герцог кричал: — Ступай. И на похороны мои не являйся.
— Хорошо, может, и не явлюсь.
Опоздала тетя Таубе призвать его к молчанию, пока вздевала свои брови — тогда они у нее еще были. Папа Герцог, грохоча, вылез из-за стола и с перекошенным лицом побежал за револьвером.
— Иди! Иди! Приходи потом. Я тебе позвоню, — шептала Таубе, и он, сконфуженный, ершистый, бросаемый в жар, страдающий оттого, что в отчем доме не могут понять его беды (его чудовищный эгоизм выдвинул эту претензию), он неохотно встал из-за стола. — Скорее, скорее! — Таубе тянула его к двери, но старик Герцог перехватил их с револьвером в руке.
Он кричал: — Я убью тебя! — И Герцог испугался не самой угрозы — в нее он не верил, а того, что к отцу вернулись силы. Гнев придал ему сил, но это могло стоить жизни. Раздувшаяся шея, скрежет зубов, пугающая краска лица, высокомерным жестом русского офицера наставленный револьвер — нет, думал Герцог, эдак гораздо лучше, чем умирать по пути в табачный магазин. Для жалости папа Герцог был неподходящий человек.
