Вера Галактионова - Спящие от печали (сборник)
Вета-мама у Никиты совсем маленькая. И чёрная. Все говорят, что она похожа на японку.
Однажды они втроём шли мимо афиш, взявшись за руки. И папа с Никитой задержались, а мама нарочно не остановилась, чтобы пошагать совсем одной. И к ней тут же подошли два кудрявых парня. И спросили:
– Девушка! Вы из Шарпс энд флэтс?
А мама бодро ответила:
– Ага!
Потом папа всю дорогу посматривал на маму искоса и курил.
– Что это к тебе на улицах вечно пристают? – спросил он совсем недобро. – Подмигиваешь ты, что ли, всем тайком?
А мама смеялась.
…Никите нравится лежать и всё вспоминать. Ему кажется, что тогда он смотрит цветное кино, в котором красное гораздо краснее красного, а зелёное значительно зеленей, чем зелёное. Вспоминать можно всегда, даже если взрослые разговаривают. С любого места и сколько захочешь. Потом Никите скучно привыкать к настоящему. Оно бледнее и медленней прошлого.
Никита широко позёвывает – так, что в углах глаз становится мокро. И начинает вертеть головой.
– Поспал уже, – говорит себе Никита.
Он приподымается на локте и говорит всем:
– Поспал уже я!
Мама спит, отвернувшись к стене, а папа – уткнувшись в мамину макушку. Никита ждёт, когда Вета-мама откинет одеяло, двумя руками уберёт тяжёлую папину руку со своего плеча и сядет на постели. Кровать у них чужая – широкая, деревянная и старая. Она была в избушке всегда. Наверно, поэтому сюда не надо было везти ленинградскую.
Никита давно уже улыбается Вете-маме, а Вета-мама только ещё начинает улыбаться Никите. И тут, не думая про холод, Никита торопливо сползает на выстуженный пол, и без тапок, босиком, бежит к Вете-маме, и холод овевает его ноги как ветер. Но Никита быстро перелазит через спящего отца, проворно втирается между ним и Ветой-мамой.
– Привет, – сонно говорит она.
И Никита тоже говорит:
– Привет!
Мама быстро прикрывает Никиту одеялом и прижимает к себе. Мама под одеялом поглаживает Никите живот.
– Замечательный живот, – бормочет она.
Никита знает, что живот у него хороший. Ещё у Никиты хорошая голова. Даже его дедушка Митя часто удивлялся и с уважением говорил:
– Вот уж голова – так голова. Всем головам голова! Хоть сковородку ставь.
Никита сильный. Он умеет сам заколачивать гвозди. Молоток и гвозди от Никиты прячут в жёлтый фанерный шкаф, на такую верхнюю полку, до которой не дотянуться даже со стула. Потому что Никита вколотил уже много гвоздей – в табуреты, в поленья для растопки и в половицы. А дедушка Митя молоток и гвозди от Никиты не прятал. И даже подарил огромный тяжёлый брус, в который Никита вколачивал столько гвоздей, сколько хотел. Теперь дедушка и бабушка остались далеко, в своей деревне под Ленинградом. А Никита любит вспоминать брус, утыканный сплошь блестящими шляпками. И ещё вспоминает, как дедушка, растрёпанный и седой, выбегал на терраску и звал бабушку с огорода:
– Валя! Валя!
Никита выбегал за ним следом и тоже кричал очень громко:
– Валя!..
Бабушка спокойно вырастала из-под земли с мотыгой в руках.
– Ну? – спрашивала она, смуглая и морщинистая.
– Я понял, почему Лизаветка вышла за Него замуж! – кричал дедушка, поджимая ногу в шерстяном носке. – Она вышла за него назло Кольке Дубинину! Он ей – не угодил, а она – ну и вот тебе! У Ветки не характер, а спичка! Спичка! Спичка! Ещё хуже, чем у тебя.
– Конечно! – согласно махала мотыгой бабушка. – Разжалобил Он её – и весь сказ. Детдомовский! Сиротка!.. Пожалела она его. Лизаветка-то. Вот и вышла.
– Вот я что и говорю – назло Дубинину! – успокаивался дедушка, и они тут же расходились в разные стороны, довольные друг другом.
Папу дедушка и бабушка называли «Он». А Никиту заставляли называть бабушку – бабушкой, а не Валей. А Вету – мамой. Но даже когда Никита сильно старался, у него выходило только «Вета-мама». А «мама» выговаривалось редко и случайно. Потому что он знал: её звали вовсе не «мама».
Папа поднимает взлохмаченную тяжёлую голову, невнятно спрашивает:
– Притопал?
– Поспал уже! – объясняет Никита и стискивает под одеялом шею отца изо всех сил.
– Ой! – испуганно улыбается папа. – И кто это на меня так навалился?
– Это – я! – говорит Никита. – Это я, дядя Витя-француз!
– …Что ещё за дядя Витя? – не сразу спрашивает папа. Он перестаёт улыбаться и подозрительно смотрит на маму.
Мама пожимает плечами и смеётся. А Никите просто хочется, чтобы он был какой-нибудь дядя. Или даже дядя Витя. А француз – это для красоты.
Папа задумывается, мрачнеет и говорит:
– Ну что, топить надо… Лежите под одеялами, пока в комнате не нагреется. А то попростываете тут с вашими ангинами.
– Ты опять на работу опоздаешь. Я сама затоплю.
Вета-мама торопливо поднимается, но папа сразу сердится:
– Прекрати!
– …Уволят, – поразмыслив, говорит Вета-мама. – Теперь точно уволят.
И поскорей ложится.
Папа ходит по комнате, тяжёлый, косолапый и серьёзный. Папа часто ворчит:
– А эту тряпочку – класть на место нет никакой возможности? Всё ж таки, часть дамского белья.
– В самом деле? – мама удивлённо смотрит с постели, как папа прибирает всё в шкаф.
Но вообще Вета-мама не любит, когда папа ворчит.
– …Ты у меня – как свекровь! – иногда говорит она с досадой, – Ни за что бы за тебя замуж не вышла, если бы у тебя кровь из носа не полилась.
Папа сразу начинает улыбаться и спрашивает:
– Разве? Что-то не помню.
Мама возмущённо всплёскивает руками:
– Ах! Не помнит он!
И опять рассказывает:
– Не помнишь, конечно, как пришёл и стал выговаривать, будто у себя дома: «Что это в твоей комнате вечно люди толкутся? У меня руки чешутся перекидать отсюда всех этих долгогривых меломанов и фальшивых лицедеев, с голосами любителей своих голосов»… А я тогда ужас как рассердилась: «А на каком это основании ты позволяешь себе тут возмущаться?!» …А ты сразу озлился-озлился! Побледнел-побледнел!.. И нос платком зажал: «На том основании, что я тебя люблю». Я и не ожидала вовсе… Платок от носа отнял – а платок весь в крови. И вот ты платок этот внимательно разглядываешь, на носу у тебя висит капля крови, и говоришь: «Ты бы могла выйти за меня замуж?» …А я с перепугу сказала «да». …Не помнит он.
Тогда папа веселеет и снова говорит:
– Разве? Надо же!..
И подхватывает Никиту на руки, и подбрасывает его к самому потолку. Потолок начинает страшно раскачиваться, пол – перекашиваться. Никита молча подлетает вверх несколько раз, втянув голову в плечи.
– Что? Страшно тебе? – смеётся папа.
– Нет, – зажмурившись, отвечает Никита. – У меня только ноги боятся.
Он открывает глаза, но мелкие сияющие солнца ещё долго плавают перед ним. Потом они дробятся и гаснут, если смотреть на светлое, а если на тёмное – то ещё нет.
Никита и мама, укрывшись до подбородка, слушают, как папа нарезает ножом лучинки, как в печи начинает неровно гудеть пламя. Мокрый чайник на плите фыркает и шипит.
Никита крутит головой.
– Уже чайник сердится… – шепчет он Вете-маме. – Слышишь?
– Слышу. Всё равно лежи. Ещё холодно, – тихонько отвечает Вета-мама. И приговаривает, прижимая Никиту к себе: – Хороший какой. Совсем, совсем не плохой. Хороший.
Но Никита огорчается. Он вздыхает, потому что не умеет драться.
Вчера, повязанный поверх шапки и пальто маминой шалью крест-накрест, он вышел во двор – соседская Света уже давно карабкалась на высокий сугроб под их окном, забиралась, упиралась в стекло красными-красными варежками. И мама сказала, стоя перед ней в избушке и в тепле:
– О! Господи! Да она нам сейчас окно высадит. Высадит и рухнет с улицы на кухонный стол. Собирайся-ка ты гулять. Иди, поиграй с ней, пока не поздно.
Сначала Света и Никита молча поразглядывали друг друга во дворе. У Светы крошечные, будто только что вылупившиеся на свет, чёрные выпуклые глаза. И острый влажный нос.
– А мне лыжи купили, – сказала просто так Света.
– …А наш папа двустволку себе купит, когда рак на горе свистнет, – похвастался Никита.
– А у нас – мама хромая! – закричала на него Света. – Она около колонки вчера на два ведра упала!!.
– А у меня – папа – теперь ма-ши-нист!!! – переспорил её Никита ещё громче.
И тогда Света рассвирепела. Она поддёрнула штаны и ткнула Никиту в грудь кулаком. Закутанный Никита шлёпнулся на снег и заорал, а Света убежала, подпрыгивая, довольная собой.
Дома папа сразу же поругал Никиту:
– Сейчас же как следует надавай тому, кто тебя обидел!
И слушать ничего не захотел. Взял Никиту за плечи и выпроводил за порог. И сказал вслед:
– Позор какой! Ревёт!.. Здоровенный парень! Никогда, никому не позволяй себя обижать. Хватай, что подвернётся под руку, и – бей! Бей изо всей силы. Или из тебя сделают тряпку.
Никита ещё немного поревел во дворе. Потом подобрал половинку кирпича и поплёлся за ворота. На улице он стал соображать, где искать Свету. Но тут из-за угла вышла мама, в полушубке и с полными вёдрами на коромысле.
