Андре Бринк - Мгновенье на ветру
В воздухе сгущалась влага. Они уже чувствовали ее запах. Собирался дождь.
Идет дождь. Впрочем, теперь им не кажется, что произошло чудо. Месяц, даже неделю назад дождь был бы для них спасением, но сейчас карру позади, они поднимаются по горам и им не угрожает смерть от жажды, но все равно дождь — благо. Они радуются ему как дети.
Ни ему, ни ей не приходит в голову, что надо бы найти укрытие. Горы встают гряда за грядой, все круче и выше. Но видно, что здесь проходил не один караван, на земле колеи колес, следы копыт, Элизабет и Адам идут торной дорогой, которая то вьется по горам, то спускается в ущелья. Адам ведет коня на поводу, но они с Элизабет то и дело останавливаются и, подставив лицо дождю, с наслаждением его пьют. По телу текут струи, длинное платье намокло и облепило ее сверху донизу, оно мешает идти, зато какое блаженство ощущать всей кожей прохладное прикосновение мокрой ткани.
Оставив коня пастись, они как дети бегают наперегонки под дождем, ловят друг друга, увертываются, падают, поскользнувшись, на землю, в заросли протеи и вереска, и лежат, задыхаясь от смеха, а дождь льет и льет на них, напитывая тело влагой.
Наконец они устали от игры. Он развязывает свой узел, с трудом распутав жесткие намокшие ремни, и вынимает клубень, который вырыл из земли еще в предгорьях. Поскоблив его ножом, он дает ей горсть мелких стружек и показывает, как размылить их в пену. Она освобождается от липнущего к телу платья и сбрасывает его на землю. Дождь льется на них непрерывным потоком, а они намыливают друг друга, трут, смывают пену, невинно радуются чистоте. Гладкие и скользкие, блестящие, как вышедшие из воды выдры, они ложатся на траву и обнимают друг друга под дождем и чувствуют, что растворились в этой глине и в воде, в этой ничейной земле, что лежит между мертвым плоскогорьем и плодородными долинами Капстада, между будущим и прошлым. Здесь они принадлежат сами себе, над ними не довлеет чужая воля, в этой своей игре, в плавном колыхании тел они чувствуют себя сродни земным стихиям. И когда наконец они замирают в изнеможении с бешено колотящимися сердцами, они так и остаются лежать на земле, тела их переплелись, точно корни, и льющаяся с неба вода смывает следы глины и былинки.
Уткнувшись лицом во впадинку возле ее ключицы, он говорит, смеясь освобожденно:
— Ты пахнешь землей и водой. Господи, как ты красива, как желанна.
— Умереть бы сейчас, — говорит она. — Мне казалось, я умираю, и в то же время так остро чувствовала, что живу.
Долгое время спустя он наконец отодвигается, и ее тело невольно тянется за ним в попытке удержать, от неожиданного ощущения утраты и пустоты она чуть не плачет. Поджав колени, она свертывается клубочком, как ежик, стараясь сохранить тепло, которое он подарил ей, волосы ее разметались по траве, спина в глине.
— Скоро темнеть начнет, — говорит он ей, помогая подняться.
Оба ошеломлены: куда же девался день? Уже сумерки. Придется здесь ночевать. Но негде укрыться, под проливным дождем не разглядеть пещеры, а деревья и кусты сейчас не защитят. Они устраиваются в крошечной нише в склоне горы и прячутся от дождя за крупом коня. Но их все равно заливает, и к тому же заметно похолодало. В сумерках видно, что возле носа коня вьется белое облачко. Всю ночь они стараются согреть друг друга, завернувшись в тяжелую кароссу. Нигде нет сухой щепки, чтобы развести костер, нет крупицы тепла, которая бы их согрела. Теперь они раскаиваются в своем сумасбродстве и удивляются, чему так бурно радовались днем? Мгновенье, которое было так совершенно и прекрасно, мгновенье счастья и высшей полноты бытия, когда она кричала и билась в его объятиях, — это мгновенье отдалилось от них, отодвинулось, утратило достоверность. Восторг казался беспредельным, вечным, — и вот потускнел, исчез.
Неужто счастье может длиться лишь мгновенье и это мгновенье нельзя удержать? — думает она, борясь с поднимающимся в груди кашлем. Мы верим в это мгновенье так безраздельно, что готовы платить за него страданиями всю жизнь. Но вот оно пролетело, и все, что от него осталось, — эта ночь в горах, ведь даже память приглушает и искажает прошлое. Мгновенье было так богато и что же? Сейчас они лишь знают, что пережили его, — или просто верят. А завтра?
Трясясь от холода, они наблюдают, как занимается серый день. Нет, больше ждать невозможно, они выскакивают из укрытия и бегут по склону, чтобы хоть немного согреться. Внизу мчится рыжий пенистый поток, они переправляются через него и сразу же начинают подниматься по противоположному склону. Скорее, скорее, останавливаться нельзя. Уже наступают сумерки, когда наконец они нашли небольшую пещеру и в ней кучу сухого хвороста. Адам разводит огонь, — ну вот, разгорелся, теперь можно подложить и мокрых веток. От костра гораздо больше дыма, чем тепла, но все лучше, чем вчерашняя ночь под проливным дождем. Элизабет кашляет, однако не так сильно, как зимой в горах.
Еще два дня льет дождь, потом солнце пробивается сквозь редеющие облака и брызжет на траву. Они поднимаются к последнему перевалу. Внизу раскинулась долина, она тянется на юго-восток, расширяясь веером. Вьется дым над крышей далекой фермы. Вот она, обетованная земля, они почти у цели. Осталось дней десять — пятнадцать, не больше.
А потом издохла лошадь. Отравилась ядовитыми ирисами, которые выросли после ливней, объяснил Адам. Старая кляча едва тащилась, и все же, когда Элизабет ехала верхом, они продвигались намного быстрее. А сейчас лошадь лежала на боку с раздутым брюхом среди цветущего аронника.
Они сидели возле мертвой лошади. На Элизабет было коричневое шелковое платье, сухое, но мятое, как тряпка после ливня. Эта незадача совсем выбила их из колеи.
— Все начало налаживаться, и вот… — горько сетовала она. — Ведь мы и так немало пережили, казалось бы, довольно!
— Наверное, мы поспешили, — почему-то сказал он.
— Как же нам было не спешить? — удивилась она. — Мы уже столько времени идем и идем.
— А куда мы идем, Элизабет? — вдруг спросил он серьезно.
Она в изумлении уставилась на него.
— Какой странный вопрос! Почему ты спрашиваешь?
— Полно, такой ли уж странный? Мы все время твердим: в Капстад, в Капстад, домой… — Он с нежностью погладил гриву мертвого коня. — А в какой Капстад мы идем?
— На свете есть только один Капстад.
— Да, так нам казалось, когда мы были далеко. Так нам хотелось. Но чем ближе мы подходим… — Он умолк и долго молчал, потом посмотрел ей в глаза. Ветер легонько играл ее волосами. — У тебя один Капстад, у меня — другой. И ты это хорошо знаешь.
— Мы с тобой придем совсем не в тот Капстад, где жили раньше, — пылко возразила она, стараясь убедить его взглядом. — Теперь там все будет по-другому. И мы начнем жизнь заново.
— Ты думаешь, это возможно — начать жизнь заново?
— Но ведь мы с тобой так хорошо обо всем переговорили! У тебя опять появились сомнения?
— Опять? Они никогда и не исчезали. Но по ту сторону гор от сомнений было легче отмахнуться. Тогда было важно другое — выжить. Зато теперь мы должны знать, что нас ждет.
— Как только мы вернемся, я испрошу у губернатора помилования для тебя. Ведь мы же с тобой все решили, верно?
— А если я и вправду убил в ту ночь Левиса? Убийце нет прощения.
— Ну и что же, ты спас жизнь мне и тем самым искупил смерть Левиса. — Она настойчиво смотрела ему в глаза. — Адам, почему ты мне не веришь?
— Тебе-то я верю. Но я хотел бы хоть немного поверить Капстаду.
— Ты столько раз говорил, что не можешь больше жить вдали от Капстада.
— Да, говорил. А теперь я должен понять, могу ли я жить в этом самом Капстаде.
— Ты будешь свободен, — напомнила она. — Так же свободен, как и я. Сможешь делать все, что захочешь, и никто не посмеет тебе помешать. Ты слишком много думаешь о прошлом. Ведь ты изменился и стал совсем другим человеком.
— Но стал ли Капстад другой страной? — не сдавался он.
— Чего же ты тогда хочешь? — сердясь спросила она. — Без тебя я туда не пойду. Но и здесь не могу остаться.
— Без тебя я туда не пойду, — повторил он с вымученной улыбкой. — Если бы ты только знала…
— Адам, ты должен доверять мне.
— А о себе ты подумала? Может быть, тебе будет еще тяжелее, чем мне. Твои родные тебя отвергнут.
— Ты мне дороже. И если мне придется выбирать между ними и тобой, что ж — я уже выбрала.
— Но представь себе, что мы поженились, что прошло много лет… С тобой перестанут знаться, будут отворачиваться от тебя на улице, чураться твоих детей, и я все это буду видеть, я буду видеть, как ты осталась в одиночестве. Думаешь, я смогу все это вынести, зная, что тебя наказывают за меня?
— Глупости. Сколько белых вступают в брак с чернокожими! — В ее глазах вспыхнуло негодование. — Даже старый губернатор Ван дер Стель — говорят, то ли его мать, то ли бабка была негритянка.
