Макс Фрай - Русские инородные сказки 2
В тот самый момент, когда солнце закатилось в узкую щель между Изгнанием и Призыванием, а наше напряжение ожидания достигло высот оргазма, с неба раздался Голос.
— The fact is, — сказал Голос, — you're stuck.
— Все это из-за того, — попытался было оправдаться сэр Галахад, — что вход в Царствие Небесное слишком узок.
— It all comes, — строго сказал Голос, — of praying too much.
Первым рассмеялся Тахути, а спустя несколько минут на корабле хохотало все, что только могло издавать звуки. Кажется, Голос говорил еще что-то, но нас уже больше не интересовала жизнь, наука и религия. От нашего смеха на водной поверхности образовалась складка, постепенно превратившаяся в довольно ощутимый животик. Море понесло.
[VI]Несколько слов о том, как сэр Тристрам Лионский пришелся ко двору короля Марка.
Настало утро. Сэр Тристрам проснулся и спустился к подножью дерева, где его уже дожидалась голова, чтобы покатиться дальше и дальше. И снова сэр Тристрам пошел за головою, немного жалея о том, что это катится не сердце.
Путь его пролегал как нельзя лучше мимо того последнего баобастиона, в стенах которого великан Меликян на медленном но верном огне поджаривал случайных путников — в основном невеселых уродцев, которые в любое время суток ходят рядом, не обращая никакого внимания на разложенные повсюду магические предметы (перья, пыль, волосы, ногти, окурки и комочки грязи), женщин (холодных), оружие (холодное) и драгоценности (изумруды, бериллы, опалы и аметисты).
Сэра Тристрама не смущали тени в камнях; в них было что-то от его собственной будущей смерти: та же лиловость, та же неожиданная резвость; те же мягкие, словно плетеные булочки, голоса; та же глубина, в которой в солнечный полдень можно разглядеть бегающих по дну блестящих жуков. Впрочем, было ли это дном? Взгляд вниз ничем не хуже взгляда вверх, разве что только быстрее упирается. Поднимать же взгляд часто бывает слишком хлопотно, особенно если нет никакого лифта или другого приспособления — дыма, температуры, домкрата — или (на худой конец) обычной порнографической открытки.
Только вперед, вперед и направо к священному дереву Бянь, на котором круглый год растут груши с человеческими лицами, сморщенные и несъедобные. Три красные птицы прилетают сюда поздней осенью, чтобы склевать эти груши под вялые аплодисменты кровожадных зрителей — школьниц, анонимных пролетариев и косметологов. Ничто не может заменить им этого зрелища, — ни турецкий гашиш, ни рассыпчатая соль с берегов Каспийского моря, ни свежие вести с полей первых полос газет и журналов, — и сэр Тристрам печально но настойчиво отворачивается, вздыхает и дает своему чувству волю пройти непосредственно к выкрашенному зеленой краской забору замка, у ворот которого на пригорке на самом солнцепеке на кольях белых, как кости, на легком ветерке бьются натруженные, но все еще живые в народе и питательной среде сердца борцов за светлое падение в темный проём.
Как будто бы за подъемным мостом начиналась крутая лестница вверх (хотелось бы думать, что вверх), небрежно уставленная кадками с геранью, кадетами, кипарисами и пустыми бутылками, среди которых по темно-желтому и протертому до дыр ковру разъезжали на своих убого сколоченных тележках из красного дерева многочисленные причудливо изувеченные войнами времени инвалиды. Лестница как будто бы и начиналась, но это еще ни о чем не говорило, потому что свет из высоких окон, за которыми по плану сияло солнце, падал не прямо под ноги сэру Тристраму, а слегка вбок, так, что катящаяся впереди голова слегка закружилась, уперлась мертвым взглядом в цветочный бордюр и остановилась.
Глухой голос, голос короля Марка, из того смутного коридора, что казался всего лишь точкой на рисовой бумаге или родинкой на чьей-то смуглой шее, поплыл шелестящим бумажным корабликом по ручью настороженного слуха сэра Тристрама.
[VII]Несколько слов о сердце сэра Галахада на берегу реки Бумажного Дерева.
Король Марк и сэр Тристрам Лионский шли обнявшись по коридорам и аллеям Тинтагеля, перешагивая через перерожденцев-хубилганов и уворачиваясь от мелких, как ветряная сыпь, метеоритов, в сторону зала Комсомольского Процветания, где их уже ждали рыцари, шулмусы, мангадхаи и шарайгольские ханы.
Многие из присутствующих были хорошо знакомы сэру Тристраму. Сэр Борс Ганский, сэр Ланселот Озерный, Ошор Богдо Хубун, сэр Персиваль Уэльский, 77-ми головый Данъял Шара мангадхай, сэр Лионель, сэр Гавейн, Шолмо-хан, сэр Багдемагус, Хурин Алтай Хубун, Гал Нурман-хан, сэр Мелиас, Тосхолдой мангадхай, сэр Эктор, сэр Ивейн Отчаянный, Зуудак Шара мангадхай и многие другие друзья и сподвижники стояли вокруг каменного стола, на котором лежал нагой и мертвый сэр Галахад — юноша королевской крови, пота и слез.
Присутствующие расступились, и в руке короля Марка обозначился скальпель. Он взмахнул рукой, тело сэра Галахада треснуло, как спелый арбуз, и раскрылось, как книга на странице с вклеенной картинкой.
Король Марк взмахнул рукой еще и еще. Сквозь порезы в плоти забрезжил рассвет. Утренний туман плыл над рекою Хуань. Животное, называемое тунтун, напоминающее поросенка и носящее на себе жемчуг, кричало в тумане, будто произносило свое собственное имя. В царстве Сяоян, что к югу от горы Косматых Старцев, начинался новый, женский по счету и очертаниям, день.
Король Марк снова взмахнул рукой. Стала видна сопка Почечная. Там не было ни трав, ни деревьев, — только золото и нефрит. С ее южного склона, направляясь на восток, текла река Чжань. Река Онон, берущая начало на ее северном склоне, поворачивала на запад и вливалась в реку Бумажного Дерева. Именно на берегу реки Бумажного Дерева король Марк кончиками пальцев нащупал занесенное песком сердце сэра Галахада. Формой оно напоминало длинный, слегка изогнутый огурец цвета слоновой кости. Король Марк положил сердце на тарелку и все тем же скальпелем порезал его аккуратными и тонкими кружочками, чтобы на всех хватило.
[VIII]Несколько слов о том, как мы со всем нехитрым нашим скарбом, женщинами, оруженосцами (это совсем не то, что вы захотели бы подумать) и болезнями погрузились на дно Мирового Океана.
А что же еще остается делать, когда ближайшая земля только внизу, а на горизонте лишь беспросветное ожидание и вялые кустики надежд на что-то настолько смутное, что только глаза портятся от осутствия формы, а ум — он невнятности содержания? Когда случается такое, — путь один: вниз, на дно, в ил, в черный песок.
Достигнув дна, мы сразу же разбили лагерь на несколько частей и выставили дозор. Пока Сэр Борс с туметским Алтан-ханом сооружали спаржевую карусель для пропитания рыцарей (ибо рыцари в походях и бдениях питаются только спаржей), сэр Ланселот Озерный с минганским Цэнгэ Мэргэн-тайджи и бесчисленным множеством нойонов, тушимэлов, хувараков и простолюдинов отправились на разведку, чтобы постичь в разведке суть опасности и возможного глубоководного шпионства со стороны всех тех, кто так кричит и плачет на разных языках о бесполезности пребывания. Ибо всегда существует опасность, что в душу просочится печаль, а отталкиваясь от стенок печали к свету найдет свой путь безразличие, рожденные в котором никогда не станут искать ни Камня, ни Чаши, ни какого другого устройства для смысла выхода.
Несколько первых часов (или дней?) все мы были заняты устройством и пропитанием, и только ил клубился под нашими сапогами, да расползались в разные стороны гигантские светящиеся колчатые черви.
Свечение в жизни животных является одним из средств в борьбе за существование, но все мы были тогда далеки от этого. Биолюминесценция нас никак не касалась, а тот внутренний свет (и звук), который мы возможно и излучали, распространялся совсем в других пространствах и не имел ничего общего с «заманить», «привлечь» и «сожрать-с-потрохами». Другими словами, мы были бессветны.
Впрочем все эти рассуждения имеют отношение только к устройству нашего быта, тогда как дух наш, кувыркаясь в придонном планктоне, постепенно склонился к печали, и мутные пространства перестали его интересовать.
Пустынно и тоскливо начинался день на абиссальной равнине на дне Мирового Океана. Сначала из глубин и трещин уже совершенно запредельных для понимания всплывала ко дну, над ним зависая, большая квадратная светящаяся оранжевым светом рыба. От света рыбы появлялись тени, и даже самый маленький мук безболезненно вытягивался вдоль подводных хребтов на многие километры страсти. Что уж тут говорить о наших любвеобильных рыцарях?! Сэр Гавейн, к примеру, отбрасывал свою тень настолько бесстыдно, что возмутил спокойствие гигантского флюоресцирующего кракена, восстановление которого (т. е. спокойствия) обошлось нам ценою двух оруженосцев и пяти килограммов спермы.
