Элайза Грэнвилл - Гретель и тьма
— Помогай! — кричу я Даниилу. — Быстро! Не стой и не гляди. Нам надо на ту сторону. — Он не двигается, и я обрываю побеги и ростки, дергаю и тяну, пока не получается дыра, в которую можно протиснуться. Когда плющ вцепляется в мой последний ботинок, я скидываю его с ноги, не оборачиваясь.
После приглушенного леса в саду шумно. Среди травяных кочек цвиркают сверчки, над колпаками дымоходов ссорятся галки, воздух дрожит от непрестанного воркования бесчисленных голубей. А над всем этим висит пронзительная сирена дрозда, и я бегу по залитым солнцем зарослям — туда, куда ведет длинная дорожка: к пруду перед домом. Он как в парках — широкая каменная отмостка кругом, чтобы на ней сидеть, и мраморный фонтан в виде печальной русалки. Когда-то она лила воду из громадной раковины, а теперь ей осталось лишь глазеть на стрекоз, шныряющих над бутонами кувшинок, торчащими из зеленой накипи сжатыми кулаками.
Я беру левее прямо на бегу, продираюсь сквозь живую изгородь — почти такую же густую, как в «Спящей красавице». И замираю. Я пришла к башне.
Она совсем такая, как описывала Ханна: идеально круглая башня, ряд за рядом окошки-бойницы, а на вершине — шпиль, должно быть — Blitzfänger, громоотвод, в который несносные мальчишки швыряли камни. Ханна рассказывала, что это здание не использовали уже больше века, еще когда она была маленькой. Наверняка поэтому оно все в птичьем помете, а вплотную к стене растут молодые деревца. Три ступеньки ведут к двери, узкой, в масть бойницам. В замке есть ключ, и я уже готова войти и посмотреть на цепи, которыми приковывали к стенам сумасшедших, и тут меня наконец догоняет Даниил.
— Что это? — Он пыхтит и мнет себе бок кулаком. — Что ты увидела? — Башня его, похоже, не впечатляет, он озирается по сторонам, словно ожидая чего-то еще. — Это здесь мы найдем людей, которые нам помогут?
— Ты не понимаешь, что ли? — лопочу я. — Это же та самая Наррентурм… Башня дураков. Мы в моей сказке. Здесь всё… Здесь ты — в смысле, Беньямин — меня нашел. Мы дошли аж до Вены.
— Не говори глупостей. Это невозможно.
— Это не я говорю глупости! — ору я. — Что у тебя с глазами? Это что, не башня?
— Да, но до Вены тысяча миль отсюда. А ты дура, потому что эта башня всего лишь gołębnik.
— Что?
Даниил чешет в затылке, морщится и наконец подбирает нужное слово:
— Taubenturm. — Тон у него снисходительный. — Просто большая голубятня.
— Это Наррентурм, идиот! — Я в таком бешенстве, что бросаюсь на него. Даниил кричит и съеживается, падает на колени, схватившись за плечо, и плачет.
— Я тебя ненавижу! — визжит он.
— Ну и ладно. Подумаешь. Я пошла.
За башней я проскальзываю в арку и вижу, что огород почти так же зарос, как и место перед домом. Теплица удушена с одного боку лозами. По другим сторонам — узловатые деревья, притянутые к теплым кирпичам тугими канатами, они покрыты цветами и гудят насекомыми. Под ними сражаются за жизнь травы, которые любила выращивать Грет: фенхель, тимьян, розмарин, шалфей. Среди сорняков самосевом расплодилась фасоль, и ее черно-белые цветочки раскрылись шире, чем те, что были в поле. Здоровенный кусок сада совершенно захвачен большими блестящими листьями отвратительного ревеня. Я сажусь на камень, вытаскиваю занозы из пяток и пытаюсь вспомнить мерзкие пудинги Грет — вечно несладкие, сколько в них сахара ни клади, — чтобы перестать стыдиться того, как я поступила с Даниилом. Хоть он мне больше и не нравится, он все равно мой единственный друг.
Поверху стен садятся голуби, чистят перышки, кичатся хвостами и все разом взлетают, даже когда я сильно промахиваюсь камнями. Гляжу на башню. Теперь-то я уже перестала злиться и поэтому вижу, что, может, и впрямь ошиблась, потому что голуби почти в каждом окне, и еще куча их на крыше. Под этим углом я замечаю, что шпиль наверху — флюгер; я гляжу на него, и он тихонько поворачивается к западу.
А еще приходит тревога, что и Эрика тоже ошиблась, когда обещала, что мое воображение приведет меня куда и когда угодно. Но если это неправда…
Нет. Я даже думать про такое не буду.
Вместо этого иду к домику, спрятанному в углу за теплицей, — это сарай с садовой утварью, с глиняными горшками и ситами разной ячеи. С потолка свисает старый соломенный улей, рядом грозди усохшего лука, осыпающегося при малейшем касании, а под верстаком стопка сухих мешков. Я вытаскиваю их, чтобы соорудить постель. Сегодня дальше идти не сможем, а тут все же лучше спать, чем под открытым небом.
Даниил все еще перед башней, хотя перекатился на бок, а его больная рука торчит под таким странным углом, что мне тошно от одного взгляда на нее. Лицо у него стало еще бледнее, теперь оно жуткого серо-белого цвета и покрыто пленкой пота. Дыхание у него быстрое и мелкое, будто он тихо пыхтит. Я пихаю его в ногу босыми пальцами, но глаза у него все равно закрыты.
— Прости, — бурчу. Я впервые в жизни извинилась от души. Но ему все равно.
— Уходи.
— Вставай, Даниил. Пойдем со мной. Я нашла нам укрытие. Сарай садовника. Вроде комнаты Беньямина над конюшней.
Он осиливает слабую улыбку.
— А, да, в Вене.
— Ха-ха.
После еще нескольких пинков Даниил перекатывается и встает на колени. Я помогаю ему подняться, даю опереться на меня, и мы хромаем к сараю. Трудно эдак ходить и при этом не натыкаться на острые камни — те врезаются мне в голые пятки. У меня болят плечи. Скорей бы все кончилось. У входа в огород Даниил совсем замирает.
— Не бросай меня, — умоляет он.
— Я тебе уже говорила, что не брошу.
В ответ он лишь едва хмыкает. Теперь мне страшно. Глаза у него закатились назад, как у Тени до этого…
— Даниил! Проснись! — Он вздрагивает и озирается, будто удивлен, что он тут. — Не засыпай, Даниил. Я не хочу здесь одна.
— Не будешь ты одна, Криста. — И с этими словами он медленно оседает и увлекает меня за собой, коленки у него подгибаются, голова виснет, словно тянется к земле. Я так стараюсь удержать его стоймя, что чуть не упускаю его шепот: — Только дай мне, и я останусь с тобой навеки.
— Тогда вставай давай! — кричу я, понимая, что, если он ляжет, я, может, уже не смогу заставить его двигаться. — На ноги! Иди! Ну?
— Что? — Даниил вновь собран, разгибается и бредет вперед. — Не волнуйся. По крайней мере, мы на воле. Все будет хорошо.
— Только если ты сам пойдешь, — обрываю я, внезапно невыразимо устав. — Мы никуда не дошли, а у меня больше нет сил тебя подпирать.
Думаю, когда Нехе[200] возвращается домой и находит нас, уже пришел следующий день. Мы, похоже, спали долго. Она распахивает дверь настежь, Даниил просыпается и стонет. Я уже на ногах и тянусь к тяпке на длинной ручке. Ведьма — силуэт, высвеченный ярким солнцем, — кажется в два раза поперек себя шире, но когда она делает шаг внутрь, я вижу, что на ней санитарная форма, а поверх — шинель, как у дяди… как у Храбена, наброшена на плечи. Но она все равно толстая, а лицо у нее — как ком теста, в который пекарь сунул две смородины вместо глаз; а еще он ей выкрутил длинный острый нос и прорезал широкую линию вместо рта, а вот губы сделать забыл. Волосы у нее длинные и ярко-желтые, и только у самой головы они почти черные. Я пытаюсь вспомнить, где видела ее, а она переводит взгляд с меня на Даниила и обратно.
— Я думала, мне показалось. Решила, что мыши, но нет. Как вы сбежали? — Я не отвечаю, она подходит поближе и пристально смотрит на Даниила. — Господи, откормить бы тебя.
— Не дам я себя съесть, — рычит он.
— Всякое мясо ела, но не такое. — Ведьма смеется. Неприятно. — Но кое-кто — пробовал, видимо.
— Wynocha stąd! Idz stąd! — Даниил вздергивает себя на ноги. От этого усилия он вскрикивает. — Убирайся отсюда! Уходи!
Ведьма хмурится.
— Поляк? — Она пялится на него, а лоб у нее весь сморщивается, так усиленно она соображает. — Есть мысль. Если они решат…
— Оставь нас в покое. — Я потрясаю своим оружием и подношу металлический наконечник так близко к ее лицу, что ведьма отпрыгивает. — Уходи.
— Я не собираюсь вам вредить. — Она изображает улыбку. — Я — как вы. Мы все убежали. Мне кажется, мы можем друг другу помочь.
— Как? — Я опускаю тяпку, но все равно держу ее крепко — на всякий случай. — Как ты нам можешь помочь?
— Ну, начнем с того, что вот это больно небось. — Она показывает на плечо Даниила. — Похоже, вывих. Я могу легко исправить… — Она умолкает. — И очень быстро — если вы дадите слово, что скажете им, как я была с вами добра и помогала вам.
Мы с Даниилом смотрим друг на друга.
— А еще, — продолжает она, — я вас покормлю. Это вы им тоже скажете. — Опять умолкла. — Но, самое главное, я вас отведу в безопасное место. За это мальчик пусть научит меня польскому… простое что-нибудь, чтоб как-то обходиться. — Глаза у нее затуманиваются. — В конце концов, почему меня нужно наказывать за то, что я выполняла приказы? Мы все знали, что будет тому, кто воспротивится. Я все делала только по приказу. Какой смысл говорить им, что это было в интересах науки. — Она подходит ближе, смотрит прямо на Даниила. — Опиши мне город в Польше, который я бы назвала родным. Понимаешь?
