Элайза Грэнвилл - Гретель и тьма
Я сажусь.
— Куда хочу?
— Куда и когда хочешь.
— Мой дедушка для кого угодно что угодно готов был сделать, — добавляет Ханна. — Если кто-нибудь просил его помочь, он помогал не задумываясь. Этим и был знаменит. — А затем, словно вдруг припомнив: — Ни одного смазливого личика не пропускал.
Ни с того ни с сего я воодушевляюсь. Даниил все еще держит меня за руку. Я ее резко дергаю:
— Вставай. Дальше буду рассказывать тебе истории только на ходу. Остановишься — я больше ни слова не скажу. — Но у него болит плечо. Он не сходит с места, и я все равно принимаюсь рассказывать, давая ему отдохнуть, а вокруг нас трепещут бобовые цветки, пляшут на ветру, как бабочки, готовые к полету. Если Сесили права, может, в них и укрылись исчезнувшие люди. Их тысячи, миллионы — по одному на каждую украденную душу. Их уже не счесть, но они все открывают и открывают мягкому ветерку свои хрупкие лепестки.
Мы пробуем пожевать бобовые стебли, но вкус у них едкий, а сок — как светло-зеленая кровь. Нежные молодые листочки на макушках ростков — те получше, хотя по вкусу напоминают мне Bohneneintopf, мерзкую бобовую похлебку, которую Грет заставляла меня есть.
Приходит ночь, а с ней холод, который не дает уснуть. Мы укладываемся вместе, поближе друг к дружке, и я все шепчу свою историю во тьму и умолкаю, когда Даниил начинает поскуливать, — значит, уже смотрит сны. С первым светом мы бредем дальше, пока не добираемся до кормушки для скота на другом краю поля. Оба пьем, хоть там и копошатся насекомые, а поверху скользят водомерки. Земля под колодой сырая и мягкая. Даниил встает на колени и здоровой рукой копает червей. Я пытаюсь съесть одного, но он шевелится у меня в горле, и я им давлюсь.
— Надо закидывать голову назад, вот, — говорит Даниил и показывает как: съедает толстого розового червя. Глотает с усилием и потирает горло. — Видишь? Тогда они сразу падают вниз.
Я вытираю рот рукавом.
— Я до червей не голодная.
Он пожимает плечами и копает дальше. Мы еще немного отдыхаем, а затем идем побыстрее, вдоль тележной колеи, которая тянется через буераки рядом с другим лесом, на ней растут громадные кусты куманики, что горбятся, как спящие киты. Мы препираемся из-за моей истории: Даниил считает, что Беньямина следовало сделать повыше и поумнее.
— Это глупо. Он всего лишь садовник.
— Не хочу я быть садовником всю свою жизнь, — говорит он возмущенно. — Я собираюсь стать профессором, как мой отец.
— А кто сказал, что ты — Беньямин?
Он закатывает глаза:
— А как же. Ты — Лили, верно? Ее ты сделала и красивой, и умной.
— Ей положено, балбес, — чтоб Йозеф помог ей найти чудовище в Линце, пока не поздно все изменить.
— Ну, ты хотя бы могла не давать той старой карге помыкать Беньямином.
Я делаю ему злое лицо.
— Это моя история. Не нравится — больше ничего не буду рассказывать.
Сколько-то идем молча. Дорога ныряет в долину, бежит вдоль речушки, и обе достигают далекого озера, на дальнем берегу — деревня. Я смотрю на солнце и задумываюсь, правильно ли мы все еще идем… и кого мы ищем.
Мы подбираемся к дороге, и Даниил говорит:
— Я не против быть садовником. По крайней мере, всегда много еды. Картошка, морковка, перец… яблоки, абрикосы.
— Вишни, — добавляю я и закрываю глаза — вернуть вкус. — Клубника.
— Капуста. Свекла.
— Фу.
— Ты б так не говорила, если бы попробовала goiqbki моей бабушки. — Даниил причмокивает. — Это означает «голубцы». Это такие кулечки с мясом и луком, из капустных листов. И нам надо вырастить побольше свеклы — на борщ…
— Я лучше мороженое. — Но мне грустно — я вспоминаю Мирелу, Лену, Рийку, Шофику и всех остальных, как они в темноте нашептывают рецепты для воображаемых пиров. Эрика называла это «готовкой ртом». Я вдруг хочу сунуть палец в рот.
— Мы попробуем все виды еды, какие есть, — заявляет Даниил и собирается еще что-то сказать, но тут мы слышим рокот приближающейся машины. Я хватаю его за раненую руку, и он взвизгивает от боли.
Делается весь белый и дрожит, а ноги у него, кажется, подгибаются, не успеваем мы броситься в канаву. Нас захлестывает густой зеленой водой, а мы выглядываем поверх зарослей. Белый автобус — в точности такой, какие выстроились перед воротами, когда мы выходили, — медленно катится мимо, шумно пукая, из выхлопной трубы валит грязный черный дым. Мы ждем, почти не смея дышать. К исподу стеблей клеятся улитки, а Даниилу на щиколотку неуклюже плюхается здоровенная лягушка. Грет говорила, что французы едят одних улиток и лягушачьи лапки, и мне надо говорить спасибо за приличную пищу. Но улитки сделаны из соплей, а когда я подумываю, не поймать ли лягушку, она громадным прыжком сигает на берег.
Мы долго сидим в канаве — покуда не остается лишь перезвон далеких церковных колоколов да шелест деревьев. Когда мы наконец вылезаем, у Даниила опять течет кровь, а я потеряла ботинок, но времени вылавливать его в густом иле нету, и ногам моим придется носить оставшийся ботинок по очереди. Даниил бредет, согнувшись пополам. Даже не замечает этого. Капая зеленой слизью, мы, прыгая с камня на камень, переходим речку и забираемся так глубоко в лес, что от листвы делается почти темно. Каждый ствол похож на следующий, они выстроились рядами, прямые и черные, как прутья в клетке. Земля упруга и покрыта сосновыми иглами, глушит все звуки.
— Давай дальше историю, — шепчет Даниил, и я шепчу в ответ, почти веря, что за нами следят. Когда глаза привыкают к сумраку, я вижу, что среди деревьев кто-то набросал белых кварцевых камешков. Через несколько минут у нас над головами кто-то громко хлопает крыльями, мы смотрим вверх и видим, как меж ветвей дерутся белые птицы. Мне кажется, это вороны-альбиносы, а они еще опаснее черных. Говорю про это Даниилу, а он вдруг делается бодрее.
— Это всего лишь голуби, — фыркает он. — Ты глянь, какие маленькие. И хвосты веером. — Он хихикает, покуда я не щелкаю его по больной руке, чтоб замолк.
И вот я вожусь в собственной истории, пытаясь избавиться от чудовища, а меня, похоже, втягивает в другую сказку. Белый голубь сел на крышу дома Гретель. Хансель отметил путь к ведьминой печи белыми камешками. Оба напуганы и голодны. Так уж хорошо ли заканчивается эта история, как взрослые нам рассказывали? Грет меняла свои сказки как ей вздумается. Я бросаю горсть камешков в ветви, и голуби улетают. И дальше веду эту историю гораздо громче.
Елки постепенно уступают березам и дубам. Земля в лесу делается мшистее, она усеяна мелкими цветочками — мы идем, и фиалки, примулы и маленькие розовато-белые качают головками нам вслед. Хороший знак. В моей истории есть цветы. А в «Ханселе и Гретель» — ни одного упоминания.
И тут мы приходим к стене. Она высокая и почти вся заплетена плющом, свисающим вниз плотным занавесом, и все в ней чирикает и шуршит — может, птички, но это могут быть и свирепые крысы. Большие черные крысы, жирные бурые крысы, сальные крысы, ленивые крысы, грязные крысы, блохастые, крысы с громадными носами, крысы с жуткими кривыми когтями…
Даниил дергает меня.
— Ты чего?
— Ничего.
— У тебя такой вид был, как будто ты далеко-далеко. — Он кивает на стену, оглядывается по сторонам и смотрит назад. — Куда теперь?
— Обойдем, — говорю я, хотя понятия не имею, в какую сторону, потому что солнца мы не видели уже сколько-то времени. — Тихо обойдем и узнаем, что за ней. — Он все равно мешкает, и я веду его по часовой стрелке, движусь осторожно. Грет говорила, что противосолонь ходить — к беде. Мы останавливаемся там, где полстены обрушилось и получился широкий пролом, который плющ пытается заштопать. Даниил продирает дыру в переплетенных побегах и заглядывает в нее.
— Кажется, тут сад, — говорит он, вытягивая шею, чтобы получше разглядеть. У нас над головами стая белых голубей перелетает через призрачную стену и растворяется в ярком свете за нею. Возвращаются все мои тревоги. Если это сад, в нем должен быть дом — возможно, ведьмина избушка.
— Дай гляну. — Я отпихиваю его в сторону и забираюсь на упавшие камни.
Даниил прав. Передо мной сад, хотя он совершенно захвачен батальонами щавеля и крапивы — они надвигаются прямо по посадкам розовых кустов. Дом в саду — громадина и когда-то, возможно, был величествен, почти как маленький Schloss[199]. Теперь же это почерневшая руина с обрушившимися печными трубами, они торчат в небо, как гнилые зубы. Обугленные балки похожи на обглоданную грудную клетку дикого зверя, принесенного папой с охоты. Но что-то тут еще… что-то стоит рядом с развалиной, полускрытое деревом… у меня захватывает дух, я спрыгиваю со своего шестка и начинаю драть плющ.
— Помогай! — кричу я Даниилу. — Быстро! Не стой и не гляди. Нам надо на ту сторону. — Он не двигается, и я обрываю побеги и ростки, дергаю и тяну, пока не получается дыра, в которую можно протиснуться. Когда плющ вцепляется в мой последний ботинок, я скидываю его с ноги, не оборачиваясь.
