В. Коваленко - Внук кавалергарда
Ванька все горланил песню, но вылезать, несмотря на все уговоры и увещевания тещи, отказывался. Она уж тогда подключила дочь:
— Уговори своего беспутного, что домовые у тебя спрятаны в сарае, и ты ему счас их вернешь, только пущай вылезает с погреба, пока там все не переколотил, ну, навязались на мою голову…
Ванька после долгих уговоров все же вылез с трехлитровой банкой медовухи в обнимку и башкой в паутине. Теща было кинулась отнимать свое хмельное, но это оказалось бесполезным делом. Легче было кота научить разговаривать, чем отнять у зятя алкоголь. Только облилась вся медовухой.
— Ох, дура я, дура, — тонко причитала она, беспомощно смотря на дочь, — давайте собирайтесь и у себя дома шукайте домовых, приедет Галька с мужем, чем я их угощать буду? — вопрошающе допытывалась у зятя Ивана.
— Молоком, — хохотнул Иван, усаживаясь возле окна на лавку и пригубливая из банки, — хоть бы стакан дали, — укорил он женщин, глядя в вечернее окно.
— Счас и стакан, и домовых, — равнодушно отбрехалась Валька.
— А че сюда Садыков приехал? — тычась носом в стекло, спросил Ванька, — и лошадь уже распряг.
Валька тоже прильнула к окну и через минуту ехидным голоском пропищала:
— Допился, забулдыга, свою корову от лошади отличить не в силах.
— Ступайте, ступайте оба до свово дому, — стала агрессивно выпроваживать их шибко радушная теща, — хватит людей-то смешить, все домовых ищут…
— Это мысль, — разом отрезвев, поддержал тещину идею Ванька, — пошли, Валь, домой. Я даю тебе крест, — и он перекрестился, — читать брошу, честное слово.
— А пить?
— И пить!
— Тогда оставь банку, и пошли, — обувая материны галоши, устало согласилась Валька.
— Идитя, идитя, — обрадовалась теща, забирая у зятя банку, — только свою пукалку не забудь.
— А ты из нее соседей стрелять будешь, — заржал Иван, закидывая ружье на плечо.
На улице прошел небольшой дождик, и было свежо, и чувствительно пахло ожившей зеленью. Ваньке дышалось легко и радостно.
— А ты домовых-то забрала? — спросил он жену.
— Успокойся, забрала, — шагая с коровой впереди, ответила равнодушно жена.
— А то эта злыдня враз присвоит, скажет, что мои.
— Да зачем они ей, у нее самой их прорва, — оборачиваясь к мужу лицом, улыбнулась жена.
Вышли на дорогу к дому.
Слева затарахтела таратайка.
Повозкой правила садыковская жена Фая. Сам Рафкат полулежал позади бистарки с обнаженной ногой на кипе одеял. Вторая нога в сапоге свисала вольно с брички. Рядом сидел малай лет двенадцати с гармоникой в обнимку.
— Здравстфай, Ифан, — пьяно помахал Рафкат рукой.
— Привет, Рафкат! Бричка остановилась.
— Что с ногой-то? — поинтересовался, подходя, Иван.
— Понимаш, его сестра, — он указал рукой на жену Фаю, — сказал, што томовые живут на подловка, вот я полез, а лестница поломался и вот, — указал он на ногу, — поломал, наверно. А Файка сказал, што я пит не буду, и томовой и он всегда со мной будет. — А как твоя?
Иван головой указал на Вальку и подмигнул Садыкову.
Лошадь тронулась, Садыков опять упал на спину.
— Пошли, что ли, — дернула жена Ивана за рукав.
— Пошли, — согласился Иван. — А мой дед прав был.
— В чем?
— Что в патифоне люди есть. Ведь играет кто-то.
— Играет, — согласилась Валя, открывая плечом калитку во двор.
«Я тоже на пенсии был…»
Днем еще куда ни шло, терпеть можно было. Но ночи для Егорыча — острый нож к горлу. Венец мученический, да и только. Вечер наступает — душой как на Голгофу собирается. Изноется весь, пока рассвета дождется. Завтракать сядет, кусок в горло не лезет.
Супружница Нюрка, крупная моложавая женщина, первое время к бессоннице мужа сострадальчески относилась, ублажала всячески, потом, разобравшись, что никакая это не болезнь, а простая пенсионная хандра, стала раздражительно пилить старика:
— Занялся бы чем-нибудь, что ли, вон Савин на рыбалку ходит кажный день, свежей рыбкой домочадцев балует и ночи спит, не мается, — гундела она, соблазняя мужа культурной рыбалкой.
Егорыч, чтобы успокоить жену да и свою истомившуюся душу угомонить, так и поступил.
По зорьке отправился с Савиным на утренний клев. Пришли к месту, закинули удочки и сидят час-другой, комаров кормят своей кровушкой. Савин довольный, морда аж лоснится от удовольствия. Егорычу обрыдло такое мытарство, плюнул и стал удочку сматывать. Савин даже хрюкнул от возмущения. Егорыч шустро пошел в деревню, да впопыхах галоша с ноги спала, долго матерился, то ли на галошу, то ли на тронутого рыбалкой Савина, пока галошу обувал. Но зарекся на рыбалке время убивать. Жене же сказал:
— Да баловство вся эта рыбалка.
Ему требовалось что-то другое. Более живое, более подвижное, действенное, а не тягучие смотрины на гусиный поплавок. Но что, он и сам не знал.
А тут как-то Семен Королев, бывший школьный учитель, узнав о занудной Егорычевой болезни, предложил от чистого сердца, сердобольно:
— Идем к нам, в колхозный хор, мы по всему району с концертами ездим, я на ложках играю и вторым голосом пою, — сказал он с ноткой бахвальства.
На что Егорыч, кривя рот, ответил:
— Я ложками шти хлебаю, а вторым голосом пою токмо в катухе, когда по нужде хожу, и то редко бывает, так что извини, друг мой Королев, без меня обойдетесь на спевках.
И почапал в сельмаг за папиросами.
А настроения, ну никакого! Нулевое. Куда ни посмотришь, кругом не жизнь, а тошниловка.
Взвыть охота или морду кому-нибудь набить. Если и тебе набьют, тоже неплохо. Хоть какое-никакое разнообразие.
От сельмага отправился во вторую тракторную бригаду, где сам отгорбатил почти полвека механизатором. Там погоготал с мужиками, стоящими на ремонте, присоветовал молодым, кому как удобней свою машину отладить, и с бригадиром покатил на бистарке домой. По дороге заехали опять в сельмаг, там бригадир чекушку взял, и за сельсоветом в кустах ее раздавили, захотелось еще. Скооперировались и прихватили еще одну маленькую и банку кильки. Расслюнявились капитально. И только ближе к вечеру с поцелуями расстались. Бригадир долго не мог залезть в бистарку, все срывался и падал на землю. Егорыч, поднатужившись, помог ему взгромоздиться на телегу и сам, пошатываясь, пошел зачем-то к клубу.
У клуба резвились пацаны школьного возраста. Егорыч собрал их в кучку, принялся долдонить, что в их возрасте лучше сидеть дома и учить уроки, а потом, когда вырастут большими да грамотными, с большим уважением про слова-науку Егорыча вспомнят. Благодарить будут еще.
— Да пошел ты, дед, на хутор бабочек ловить! — крикнул возмущенно рыжий паренек и запустил в него палкой. Егорыча такой ответ обидел, и он стал взбудораженно разъяснять пацану о его дрянном воспитании и неуважении к старшим. Тут к нему подошел Валька Семенычев, в бытность он работал у него года три штурвальным. Пока не дотянул до механизатора широкого профиля.
— Ты чего, Егор Егорович, с малаями дерешься? — осклабился он, протягивая руку для поручканья.
— Обнаглела пацанва, в харю плюнешь — драться лезут, слова доброго не услышишь, в момент всю морду расцарапают, — начал возмущаться Егорыч, скребя левой беспалой рукой лысеющую голову.
— Да брось ты с ними вошкаться, нужны они тебе, идем лучше самогонку жрать, — позвал Валька, дергая Егорыча за рукав рубашки. И уговорил все же его, а много усилий и не надо было прилагать. Егорыч сегодня был такой Герасим, что на все согласен.
Пошли к Женьке Фирсову в кинобудку и под треск киношных аппаратов сели пировать. Потом зашли на огонек еще двое парней с банкой бормотухи, и тут пошло веселье. Егорыч все пытался парням втолковать про неуютность в его нутрях, но молодежь не слушала, а лишь ржала да чокалась стаканами. Егорыч обиделся и собрался было уходить, но его задержал Валька:
— Погодь, щас еще придумаем, ночь только началась, а ты гусей гонишь, не торопись, все одно: на пенсии к бабке успеешь. Щас Женька ленту смотает и пойдем к крокодилихе, — усаживая Егорыча на старое место, горячо убеждал он.
Старику уже было все до лампочки. И он промямлил, что согласный.
При выходе из кинобудки, один из молодых парней взял с полки моток шпагата:
— Сейчас кому-нибудь жучка поставим, — объяснил он Женьке, для чего взял моток.
Посредине деревни выбрали дом Карпова, и самый молодой полез в палисадник к окошку.
Егорыч заартачился, стал браниться матерно:
— Че, ядрена мать, я вам пацан, што ли, жучки по дворам ставить. Айда пойдем за самогоном, а опосля делайте, што хотите, хоть кол на голове тешите.
Но они громким полушепотом уломали старика и попросили встать за столб и затаиться. Егорычу ничего не оставалось, как выполнить их просьбу. Он встал за телеграфный столб и затаился в ожидании развязки проделки шалунов. А они начали потешаться.
