Театр тающих теней. Конец эпохи - Афанасьева Елена
Теперь Надя Павлович красная от жары. И опухшая от слез.
– У Блока агония! Ничего вы не знаете! – Слезы душат молодую девушку. – Никому не говорите. Уже несколько дней он сошел с ума.
Блок много раз здесь, в ДИСКе, выступал и участвовал в журнале «Дом искусств», свежий номер которого теперь готовится, но всё до того, как Анна вышла на работу. А она так ждала встречи с Блоком. И вдруг… У Блока агония? Блок сошел с ума? Поэт не может сойти с ума! Ему еще не так много лет. И разрешение на лечение в Финляндии для него через Горького выхлопотали, все об этом говорят.
– Что теперь будет?
Павлович ничего не может ответить. Рыдает.
– Идемте к Гумилёву! – зовет Анна.
Надежда отказывается.
– Не могу! Разрыдаюсь при всех, придется объяснять. Такое не нужно говорить всем. И вы молчите!
Расходятся в разные стороны. Надежда в столовую, взять хоть немного еды для Блока, вдруг ему станет лучше и он сможет поесть. Анна к Гумилёву, узнать, отчего семинар не начинается, печатать ли объявление о переносе.
Странный человек у входа в гумилёвский предбанник. Совсем непоэтического вида. Скорее из тех, кто с прорицательницей в красной косынке приходит их проверять.
– Тоже к Николаю Степановичу? – спрашивает Анна у странного человека, перегородившего дверь.
Тот ни да, ни нет не отвечает. Делает шаг влево, пропускает ее.
Дверь захлопывается.
«Это западня!» – шепчет оказавшийся в предбаннике Вова Познер.
Западня!
Западня
Дверь захлопывается, и Анна понимает, что отсюда ей уже не выйти. Толпа студистов и поэтов. Шагу ступить некуда.
За столом в превращенном в кабинет предбаннике, за которым прежде так красиво и так картинно сидел Николай Степанович, теперь сидит «человек в штатском», весь вид которого не оставляет сомнения – ЧК. Составляет какой-то список.
Еще несколько таких же в штатском проводят обыск. Вываливают на пол книги, вытряхивают из папок рукописи, которые летят в разные углы комнаты.
– Какое варварство! Так обращаться с рукописями великого поэта! – взвизгивает одна из студисток Оля Зив. – Николай Степанович вернется, такого не простит!
– Не вернется! – буднично отвечает сидящий за столом. И пишет дальше.
– Следующий! Фамилия, имя, отчество, социальное положение, цель пребывания в помещении арестованного…
Арестованного?! Николай Степанович арестован?! За что?!
Анна не может прийти в себя от известия об агонии Блока, а теперь другая агония. Гумилёв арестован. И не понятно, что дальше.
Протискивается обратно к двери.
– Назад, дамочка, хода нет!
Это ей?
Чекист, вытряхивающий рукописи Гумилёва на пол и наступающий на строки поэта своими тяжелыми не по сезону ботинками, говорит это ей? Она не может выйти за дверь? Она тоже арестована?
– Все, находящиеся в данном помещении арестованного по подозрению в участии в белогвардейском заговоре гражданина Гумилёва, задержаны до выяснения обстоятельств.
– Фамилия, имя, отчество, социальное положение, цель пребывания в помещении арестованного… – бубнит сидящий за столом. И смотрит на нее. Взгляд, как у дохлой рыбы. – Что молчите?! Отдельное приглашение требуется?
– Данилина Анна Львовна, – еле слышно выговаривает Анна.
Она арестована…
Девочки гуляют во дворе Академии художеств с маленьким жеребенком-пони Нордиком. Девочки вернутся домой, ключ у Олюшки есть. И обед у них есть. А дальше? Дальше есть им будет нечего. Кирилла нет, и когда вернется – не понятно, Леонид Кириллович прикован к своей коляске.
Она арестована. Сейчас чекисты узнают всё: и про ее дворянское происхождение, и про «пребывание на территориях, захваченных белогвардейскими войсками», и про дом на Большой Морской, реквизированный, уплотненный, но камнем висящий на ее биографии.
Она арестована…
– Социальное положение?
– Совслужащая, – еле слышно произносит Анна. Достает из сумочки документ, который помог ей выправить Кирилл. – Служу здесь, в Доме искусств.
– Где работали до этого?
– Южсовхоз. КрымОХРИС.
Вроде бы проходит. Чекист записывает без лишних вопросов, видно, знает, что эти сокращения означают.
– Кем?
– Секретарь-делопроизводитель.
– С какой целью явились в помещение, занимаемое арестованным?
– Узнать про семинар. У Николая Степановича в это время должен проходить в зеркальном зале семинар. Его там не было. Пришла узнать, печатать ли объявление о переносе…
– Следующий! – командует чекист за столом. – Фамилия, имя, отчество, социальное положение, цель пребывания…
– Могу идти? – кусая пересохшие губы, спрашивает Анна.
– Не можете. На Гороховой во всем разберутся.
На Гороховой… На Гороховой, 2. В ЧК. Страшнее адреса в нынешнем Петрограде не придумать. Ее повезут на Гороховую. Она арестована. И с Гороховой может не выйти. Мало ли таких историй она слышала за последнее время! Кирилл ее не спасет. Просто потому, что не узнает, что она арестована. Он уехал. Не сказал куда и как надолго. Когда вернется, может быть уже поздно. Ее могут уже расстрелять. Если он вообще захочет спасать. Не скажет «на войне как на войне», как про инженера в пенсне на дороге из Севастополя.
До вечера всех держат в душном предбаннике, впуская в него всё новых и новых поэтов и обитателей ДИСКа и никого не выпуская.
Ни еды. Ни воды. Муся от духоты и голода уже падала в обморок, Вова Познер и его приятель Лёва Лунц едва успели ее подхватить. Студисты требуют врача, открыть дверь, Мусю выпустить. Чекисты не слышат. Водой из казенного графина на лицо плеснули, на том и закончилось.
Анна тоже бы упала в обморок. В другой старой жизни непременно бы упала в обморок. Но ей нельзя. У нее две девочки и Леонид Кириллович дома одни. И неизвестно, когда вернется Кирилл. Две девочки и прикованный к инвалидному креслу старик. Одни они не справятся.
Ночью, когда жизнь в ДИСКе чуть стихает, их строем ведут по коридорам и переходам этого странного дома. Слева и справа солдаты с винтовками, не убежишь. Да и куда теперь бежать? Она бежала так долго, что бежать больше некуда.
Выводят во двор. Только вчера у Добужинского видела рисунок этого двора для второго номера журнала и думала, как это красиво – точно и графично. Теперь никакой красоты. Посередине двора грузовик с задвинутыми решетками. В него набивают всех, кого задержали в предбаннике Гумилёва.
– Вы везете будущее российской словесности! – кричит Коля Минц. – Не убейте всю советскую поэзию разом!
Она – советская поэзия?!
Если их, случайно зашедших в жилище к Гумилёву, везут на Гороховую, то где же сам Николай Степанович? Что ему вменяют?
Студийцы даже в такой тесноте строят планы. Будто сами на свободе, будто их отпустили. Решают, кого просить за Гумилёва, где ходатайствовать.
– Коллективное поручительство писать! – шумит Вагинов.
– Идти к Горькому, пусть пишет Ленину! – Сестры Наппельбаум всегда решительны.
– Правильно, к Горькому! – горячо подхватывает бывший мичман Сережа Колбасьев, весной привезенный Николаем Степановичем из Севастополя.
Лиза Полонская, Петя Волков и Даня Горфикель уже составляют текст, бумага и карандаш у поэтов всегда найдутся.
– Рада сегодня не пришла, но она потом текст поправит.
– Рада? – переспрашивает Анна.
– Одоевцева, – поясняет Вова Познер. – Она же не Ирина, и не Одоевцева, а Гейнике Рада.
Везут недалеко, почти за угол, на Гороховую. Пешком дойти было бы быстрее. На Гороховой толстые стены, камеры в подвале, в которых холодно даже в эту жаркую августовскую ночь.
Всю ночь на нарах – ни лечь, ни встать. Камера полна.
Она дворянского происхождения, дочь княгини Истоминой. Она – дочка видной деятельницы запрещенной в советской России кадетской партии. Она прожила три с половиной года в Крыму под белогвардейцами, под немцами, под Антантой. Она – единственная законная наследница всего, что принадлежало ее матери – домов, имений, земель, заводов.
