Театр тающих теней. Конец эпохи - Афанасьева Елена
– Ты… ты меня… – не может выговорить Анна.
– Скажешь «насиловал» – нет! Насиловать, значит, силы отбирать, а я тебе свои отдавал. Отдавал и отдавал. Как мог. И с каждым толчком чувствовал, что ты оживаешь… Ты такая вкусная была, такая… Никогда таких вкусных не знал. И так пахла…
Бог мой! Анна вспыхивает от стыда! Как она могла пахнуть после стольких дней в скиту, кенассе, в кочегарке, на ростовском вокзале?
– …И пахла как девочка! Взрослые дамочки так не пахнут.
Из всего, что он говорит, разум Анны выделяет только одно: Кирилл знает, как пахнут разные дамочки, и девочки, и революционерки, – и с пожирающей изнутри ревностью пытается понять, сколько их у него было? И какая она в этой череде. Он знает всё. Она не знает ничего. Кроме того, что не может без него дышать. Она не понимает, как дышать без него. А он…
Ночью счастье такой силы, что нет сил его в себе удерживать. Оно выливается, выплескивается через край.
Но ночь прошла, и Кирилла нет. Он, хлопнув дверью, уходит. Вернется поздно, уйдет к себе, на нее не глядя. Придет она сама, ляжет рядом на его узкую кровать, он повернется. А иной раз и не повернется, спит уже.
Что не так? Бережет ее? Она всё же замужняя женщина, мать. Но она забыла уже про мужа. Она и про Машу почти забыла. Страшно самой себе в этом признаться, но почти забыла. Эти ночи смешали все.
То рай, то ад. То в пропасть, то ввысь.
Не может понять, как любить человека, не принимая его взгляды? Как с ее ощущением мира прощать истовую революционность Кирилла? Она не понимает, не принимает его идею, его власть. Но каждый раз, когда он уходит, хочется плакать. И винить себя. За всё. Что изменила мужу, который непонятно где. Что спит с комиссаром. И что – самое постыдное – нужна ему меньше, чем вся его революция. И меньше, чем он ей.
А потом он возвращается и возможным кажется всё! Всё! Даже совершенно невозможное вчера!
Жить.
Вне режимов и властей. Просто жить.
И быть счастливой.
И растить детей.
И родить детей новых.
И, вопреки границам и запретам, найти потерянных.
И эту чудовищную дилемму не решить – она жена, она венчана. Значит, по людскому закону и по Божьему, она грешит. Она знает это. Знает. Но не хочет знать. И чувствует, что есть закон выше людского, и даже выше Божьего в его поповском варианте.
Как быть, если за тридцать лет своей жизни она никогда прежде не чувствовала подобного. Полета и падения в бездну. Одновременно. Вверх – к звёздам, к счастью, на такой волне, что не доводилось прежде подобную мощь на себе ощутить. Дальше… миг. Звонок телефона в прихожей, и он уже не с ней. Его вызывают. Дела? Другие женщины? Пистолет за пояс, куртку бычьей кожи, одну на все времена, на плечи, и нет его.
И будто в бездну с вершины, на которую волна счастья несколько мгновений назад ее вознесла. И всей мощью той волны о скалу.
Дальше просыпается Ирочка, приснился страшный сон. И стихи останавливаются. И больше не идут.
В июле в ДИСКе начинаются проверки. И с комиссией вдруг на пороге возникает прорицательница из Коломны. С мандатом и красной косынкой на голове.
– От красной косынки умение видеть у меня не пропало, – узнает она Анну. – Ты плачешь. – Прорицательница резко переходит «на ты». – Когда он уходит, ты плачешь. Будто из-под тебя вынимают все опоры. Будто летишь с высоты, не зная, что внизу – вода или твердь.
Всё так. Падает, не зная, разобьется, размозжит всё внутри или болевой шок от касания с водой пройдёт, и можно будет выплыть. И плыть. И лететь. И жить.
– Это вам тоже звёзды и карты сказали?
Анна не верит, что странная женщина может так точно читать ее мысли и понять ее чувства.
– Глаза мне ваши сказали. Тогда.
Минутой ранее прорицательница перешла с ней «на ты», и вдруг опять на «вы», говорит: «глаза ваши». Или речь не только о ней? Когда «тогда»? И чьи «ваши»?
– Ваши. Его. И твои.
Их глаза? Тогда? Но до этого она видела прорицательницу только один раз, в сентябре семнадцатого. Кирилла не было в Коломне. Там была рыжая комиссарша.
– Мы с ним не были тогда даже знакомы.
– Звездам так не казалось. – Прорицательница уверена в своих словах. – Из окна его видела? Видела! Хватило.
«Из окна»? Анна тогда видела из окна дома в Коломне авто, в котором рыжую ждал патлатый комиссар в куртке бычьей кожи.
– Рыжая тогда просила его приворожить.
Молодой. Наглый. Патлатый…
– Привораживать отказалась. Глаза ваши видела.
Патлатый.
С обветренными на осеннем ветру губами.
– Во время тифа в Ростове зимой восемнадцатого остригли. Поэтому я и знал, что там противотифозный институт и профессор Барыкин лучший на юге, его в поезд к тебе притащил, – отвечает Кирилл, когда Анна вечером его о длинных волосах спрашивает. – Остригли налысо, потом сам бриться стал.
Ежик коротких колющихся волос под ее рукой.
Патлатый комиссар с Рыжей в Коломне.
Патлатый комиссар с раненой Рыжей в каморке Доры Абрамовны.
Патлатый комиссар на дороге из Севастополя, пристреливший раненого после побега инженера Шостака, когда в ее телеге под рваниной прятался Николай Константиниди.
Это всё был он… Кирилл.
На ее глазах застрелил человека.
– Врага, бежавшего из-под стражи!
– Он был гражданский инженер. У него трое детей остались.
– Он был враг! В военное время! Работавший на врага. И бежавший из-под стражи.
Это всё был Кирилл…
И как теперь с этим жить?
Когда без этого жить уже невозможно.
Начало августа. Редкая для питерского лета жара. Анна и не помнит такой жары в городе – прежде лето всегда проводили на море или в ближнем имении матери под Сестрорецком. Городская жара удивляет.
Кирилла несколько дней уже нет. Он никогда не предупреждает, когда уезжает, когда вернется. Вечная проблема Анны теперь – оставлять ли для него ужин или делить между всеми.
Кресло с Леонидом Кирилловичем Анна выкатывает на балкон – подышать. Оля, которой теперь доверено многое – и ключ от квартиры, и обед на керосинке разогреть, и посуду после обеда помыть, и за Ирочкой присмотреть, – ведет сестру в садик за Академией художеств: жеребенка-пони припрятанными сушками и морковкой кормить.
Через раскаленный Благовещенский мост Анна спешит на другую сторону Невы, в ДИСК. Идти неудобно. Грубые панталоны нещадно трут кожу. Тонкое белье осталось в реквизированном доме на Большой Морской, если вообще еще где-то осталось. Почему в этой новой жизни такое грубое белье? Подходя к зданию ДИСКа, замечает выскочившего из дверей и быстро удаляющегося по Невскому Константиниди. Странно. У Гумилёва сегодня семинар. Все туда, а Константиниди вдруг оттуда?
В зеркальном зале, обычном месте семинаров и публичных диспутов, Гумилёва нет. И никого нет. Не перепутала же она время? На доске объявлений, на теперешнем вечном красном кумаче «Распорядок мероприятий», и в нем: «3 августа 1921 года. Гумилёв Н.С. Семинар секции поэтов. Зеркальный зал». Почему же здесь никого?
По заколдованным переходам елисеевского дома спешит в баню, в успевшую стать легендарной с тех пор, как там живет Гумилёв. На бегу встречает Надежду Павлович. Ту самую, присланную из Москвы для организации Союза поэтов, которая Анну в этот союз принимала. Во главе союза Блок, но Анне увидеть его не удалось. Мандат поэта Павлович вручила Анне без него – «Болен!».
