Даниэль Кельман - Измеряя мир
Другое письмо было от Гаусса. И этот высказывал наилучшие пожелания, а также сообщал некоторые формулы, необходимые для измерения земного магнетизма, но Гумбольдт не понял в них ни строчки. Кроме того, Гаусс рекомендовал ему выучить по дороге русский язык. Он сам этим занялся, поскольку, что уж греха таить, дал когда-то давным-давно такое обещание. А если Гумбольдт встретит некоего Пушкина, то пусть не упустит момента заверить этого человека в его, Гаусса, глубочайшем к нему почтении.
Вошел слуга и доложил, что все готово: лошади сыты, инструменты погружены, на рассвете можно трогаться в путь.
Изучение русского в самом деле помогало Гауссу справляться дома с раздражением, которое вызывали у него постоянные причитания и упреки Минны, кислое лицо дочери и бесконечные расспросы про Ойгена. Нина подарила ему на прощание словарь русского языка: она уехала к своей сестре в Восточную Пруссию, навсегда покинув Гёттинген. На какой-то момент Гаусс спросил себя, может, она, а вовсе не Йоханна, была единственной женщиной его жизни.
Со временем он стал мягче. В последнее время иной раз даже без отвращения смотрел на Минну.
Ему будет не хватать ее худого, состарившегося, вечно обиженного лица, когда она умрет.
Вебер писал ему теперь часто. Все говорило о том, что скоро он переберется в Гёттинген. Место профессора было свободно, а слово Гаусса по-прежнему весомо.
Вот беда, сказал он своей дочери, что ты такая страшная, а у него такая хорошенькая жена!
На обратном пути из Берлина, когда Гауссу из-за тряски в тарантасе стало так плохо, как никогда еще в жизни, он захотел как-то себе помочь и принялся размышлять, существует ли взаимосвязь между дрожью в теле, сильной качкой и взбалтыванием всех внутренностей. Постепенно ему удалось уразуметь всю картину. Помочь это ему не помогло, но при этом стал ясен принцип наименьшего принуждения: для механической системы истинным будет то движение, для которого принуждение в каждый момент времени станет наименьшим. Едва прибыв на рассвете в Гёттинген, Гаусс отправил Веберу свои соображения на этот счет, а тот прислал их ему назад со своими умными замечаниями. В ближайшие месяцы рукопись будет напечатана. Так что он теперь еще и физиком заделался.
Во второй половине дня Гаусс совершал длительные прогулки по лесам. Он больше не плутал по ним, ибо хорошо знал теперь эту местность, лучше, чем кто-либо другой, в конце концов, зря что ли он наносил ее на карту. Иногда ему казалось, что он не просто измерил этот кусок земли, а даже вроде как и создал его, и только благодаря ему он стал фактом реальности. Там, где раньше были деревья, болота, валуны и поросшие травой холмы, была натянута теперь сеть из прямых линий, углов и чисел. Ничто из того, что кто-то когда-либо измерил, не было и не могло оставаться таким, как прежде. Гаусс спросил себя: а интересно, Гумбольдт понимает это? Начал накрапывать дождь, он укрылся под деревом. По траве пробегала дрожь, пахло свежей землей, и ему хотелось оказаться сейчас где угодно, только не здесь.
Обоз Гумбольдта медленно, очень медленно продвигался вперед. Его отъезд совпал по времени с таянием снегов: он неправильно спланировал путешествие, такого с ним раньше никогда не случалось. Повозки увязали в глине и постоянно соскальзывали с мокрой дороги на обочину, то и дело приходилось останавливаться и ждать их. Колонна была слишком длинной, людей было слишком много. В Кёнигсберг они прибыли позже, чем предполагали. Профессор Бессель встретил Гумбольдта шквалом восторженных слов, показал ему новую обсерваторию, а его гостям — самую большую в стране коллекцию янтаря.
Гумбольдт поинтересовался, не работал ли он прежде с профессором Гауссом.
То был пик его жизни, ответил Бессель, если не сказать проще. С того самого момента, когда король математиков порекомендовал ему в Бремене оставить науку и стать лучше поваром или пойти подковывать лошадей, если, конечно, это не покажется ему слишком сложным, он долго не мог опомниться. Однако ему еще повезло, а вот его другу Бартельсу, который сейчас в Петербурге, досталось от этого человека куда больше. Лекарством против такого высокомерия может служить только симпатия.
Дорога на Тильзит обледенела, колеса несколько раз проламывали лед и проваливались. На русской границе стоял казачий отряд, которому было предписано сопровождать их в дальнейшей дороге.
Гумбольдт заметил, что это абсолютно излишне.
Он должен доверять ему, сказал начальник погранзаставы, это абсолютно необходимо.
Он многие годы провел в диких местах без всякого сопровождения!
Здесь не дикие места, возразил начальник погранзаставы, здесь Россия.
Перед Дорпатом[12] их ждало с десяток журналистов, а также весь естественный факультет в полном составе. Хозяевам не терпелось показать гостям минералогические и ботанические коллекции университета.
Он охотно посмотрит, сказал Гумбольдт, хотя он и прибыл сюда не ради музеев, а ради живой природы.
О природе пока побеспокоится он, услужливо сказал Розе, из-за этого не должно происходить никаких сбоев, ведь зачем-то он поехал с ним!
Пока Розе измерял холмы вокруг города, бургомистр, декан факультета и два офицера водили Гумбольдта по невероятно длинной анфиладе плохо проветриваемых помещений, забитых образцами янтаря. В одном из кусков застыл паук, какого Гумбольдт еще никогда не видел, в другом — с причудливыми крыльями скорпион, которого скорее можно было принять за мифическое создание. Гумбольдт поднес этот янтарь близко к глазам и поморгал, но это не помогло, он плохо видел. Ему необходимо сделать рисунок этого янтаря!
Само собой разумеется, сказал неожиданно появившийся сзади Эренберг, он взял у него из рук янтарь и унес его. Гумбольдт хотел призвать Эренберга назад, но передумал. Это произвело бы странное впечатление на окружающих. Рисунка он так и не получил и вообще больше никогда не видел этот кусок янтаря. Когда он позднее спросил об этом Эренберга, тот не мог вспомнить, о чем он говорит.
Они покинули Дорпат и направились в столицу. Впереди на лошади ехал царский курьер, к ним присоединились два офицера, а также три профессора и геолог из Петербургской академии, некий Володин, о присутствии которого Гумбольдт все время забывал, отчего каждый раз вздрагивал, когда Володин своим тихим и ровным голосом вставлял замечание. Казалось, что в этом блеклом существе есть нечто такое, что противится тому, чтобы память зафиксировала его, или же теолог в совершенстве владеет искусством маскировки. На берегу Нарвы пришлось ждать два дня, пока пройдет ледоход. Их теперь было уже так много, что для переправы был нужен большой паром, а для большого парома — свободная ото льда река. Так что и в Санкт-Петербург они прибыли с опозданием.
