Даниэль Кельман - Измеряя мир
Раз так случилось, сказал Гумбольдт, пусть будет, что будет. Радости от этого мало, жизнь повернулась суровой стороной, даже брутальной, показала, какова судьба неудачника.
Его собственная жизнь уже позади, сказал Гаусс. У него есть семейный очаг, но он для него мало что значит, есть дочь, которая никому не нужна, и попавший в беду сын. И его матери осталось уже немного. Сам он последние пятнадцать лет измерял холмы. Гаусс остановился и посмотрел в ночное небо. Если все взвесить, то он не сможет объяснить, почему чувствует себя так легко.
Он тоже этого не может, сказал Гумбольдт. И у него примерно такое же состояние.
Вероятно, не все возможно. Одно удается, другое нет. Магнетизм. Геометрия пространства. Голова у него уже не та, что прежде, но кое-что он еще может.
Он никогда не бывал в Азии, сказал Гумбольдт. Это как-то ненормально. Вот он и спрашивает себя, а не было ли ошибкой отклонить приглашение в Россию.
Конечно, ему нужны новые помощники. Одному ему уже не справиться. Старший сын подался в военные, младший еще слишком мал, а Ойген теперь отпадает. Но вот этот Вильгельм Вебер ему понравился! И жена у него прехорошенькая. В Гёттингене как раз есть вакансия для профессора физики.
Просто так это теперь у него уже не пройдет, сказал Гумбольдт. Правительство захочет контролировать каждый его шаг. Однако если они его считают слабым и сговорчивым, то очень заблуждаются. Да, в Индию они его не пустили. А вот в Россию он поедет.
Экспериментальная физика, сказал Гаусс. Это что-то новое. И это надо хорошенько обмозговать.
Если немного повезет, сказал Гумбольдт, то можно и до Китая дойти.
СТЕПЬ
Что такое смерть, любезные дамы и господа? По сути, не только угасание и секунды перехода в другой мир, но еще и долгий уход до того, тот затянувшийся на годы ступор времени, в течение которого человек находится еще здесь, но одновременно уже и нет, и когда его величие давно уже стало историей, а он все делает вид, что существует. Так деликатно, дамы и господа, обставляет природа процесс нашего умирания!
Аплодисменты стихли уже после того, как Гумбольдт сошел с подиума. Перед Певческой академией его ждал экипаж, он должен был отвезти его к смертному одру невестки. Она угасала тихо, без излишних болей: то ли спала, то ли дремала. Открыв в самый последний раз глаза, она увидела сначала Гумбольдта и только потом, слегка испугавшись, своего супруга, словно ей было нелегко различить их обоих. Через несколько секунд ее не стало. Они сидели рядышком, Гумбольдт держал руки старшего брата в своих, поскольку знал, что так полагается, и на какое-то время оба совершенно забыли, что лучше было бы сесть прямо и произнести приличествующие случаю слова.
Помнит ли он еще тот вечер, спросил, наконец, старший брат, когда они читали историю про Агирре, после чего он решил отправиться на Ориноко? Дату для потомков они засвидетельствовали!
Конечно, он хорошо помнит этот день, сказал Гумбольдт. Но только он больше не верит, что потомков это будет интересовать, он даже сомневается сегодня в значимости своего путешествия по реке. Канал не принес никакой особой пользы континенту, он так и остался забытый всеми, как и прежде, и с тучами москитов над ним, Бонплан оказался прав. Правда только в одном: что в своей жизни он никогда не знал скуки.
Для него скука никогда не была проблемой, сказал старший брат. Он только не хотел быть один.
А он всегда был один, сказал Гумбольдт, но перед скукой он испытывает смертельный страх.
Он очень страдал из-за того, сказал старший брат, что так и не стал канцлером, князь Гарденберг перешел ему дорогу, хотя это было предначертано ему свыше!
Нет никакого предначертания, сказал Гумбольдт. Просто некоторые люди берут на себя смелость инсценировать его перед другими, а потом сами начинают в него верить. И при этом столько несовпадений и несоответствия, что приходится прилагать неимоверные усилия и насиловать себя!
Старший брат отклонился назад и долго смотрел на него.
Все по-прежнему одни мальчики?
Ты знал об этом?
Всегда.
Долго никто из них не произносил ни слова, потом Гумбольдт встал, и они обнялись так же формально, как и всегда.
Увидимся ли мы еще?
Наверняка. Во плоти или во свете Господнем.
В Академии его уже ждали спутники по путешествию — ботаник Эренберг и минералог Розе. Эренберг был маленького роста, толстый, с бородкой клинышком. Розе — выше двух метров, и казалось, волосы у него всегда влажные. И тот и другой носили очки с толстыми линзами. Двор приставил их к Гумбольдту в качестве ассистентов. Они вместе проверили все необходимое снаряжение: цианометр, телескоп и лейденскую банку, оставшуюся еще со времен его путешествия в тропики, английские часы (они шли намного точнее старых французских), а для измерения величины наклонения силы земного магнетизма более совершенный инклинатор, изготовленный лично Гамбеем, а также безжелезную палатку. После этого Гумбольдт отправился во дворец Шарлоттенбург, императорскую резиденцию.
Он одобряет это путешествие в империю своего зятя, сказал Фридрих Вильгельм, с трудом подбирая слова. Поэтому он назначает своего камергера Гумбольдта действительным тайным советником, и с сегодняшнего дня к нему следует обращаться не иначе как ваше превосходительство.
Гумбольдт отвернулся, настолько велико было его волнение.
Что с вами, Александр?
Да нет, это все из-за смерти моей невестки, быстро сказал Гумбольдт.
Он знает Россию, сказал король, он знает также, какова репутация Гумбольдта. Но он не желает выслушивать никаких жалоб! Нет никакой нужды лить слезы по поводу каждого несчастного крестьянина.
Он заверил русского царя, сказал Гумбольдт таким тоном, будто выучил текст наизусть, что будет заниматься исключительно изучением неживой природы, а не условиями жизни низших сословий общества. Он уже дважды написал об этом царю и трижды прусским придворным чиновникам.
Дома лежали два письма. Одно от старшего брата, который благодарил его за визит и поддержку.
Увидимся ли мы еще или нет, но в принципе мы на сегодня опять вдвоем, как и прежде. Нам с малолетства привили мысль, что жизнь — вещь публичная. Мы оба думали, что наша жизнь — это весь мир. Но постепенно круг сужался, и мы усвоили, что истинной целью наших устремлений является не космос, а каждый из нас, один для другого. Ради тебя я хотел стать министром, ради меня ты поднялся на самую высокую гору и спускался в глубокие пещеры, для тебя я открыл лучший университет мира, а ты для меня — Южную Америку, и только глупцам, которые не понимают, что такое жизнь двоих друг для друга, могла прийти в голову мысль о нашем соперничестве. Только потому, что на свете был ты, я стал воспитателем и просветителем государства, только потому, что существую я, ты стал исследователем целой части света — одно соразмерно с другим. А для соразмерности у нас всегда было верное чутье, оно никогда нас не подводило. Я призываю тебя не оставлять этого письма на будущее как свидетельство завершения нашей корреспонденции, даже если ты, как ты мне сказал, больше не придаешь значения будущему.
