Владимир Шаров - Репетиции
Ночью начался буран, и к утру, когда ветер стал затихать, ни евреев, ни их следов нигде не было, и христианам опять пришлось идти по целине. После этого погоня, во всяком случае по внешности, перестает быть погоней, силы тех, кого преследуют и кто преследует, сравниваются, и расстояние между ними сохраняется, словно оно обговорено и обозначено. Напоминая этап, они неделя за неделей, месяц за месяцем, как и тогда, идут друг за другом: христиане за евреями — и не понятно, кто и куда их ведет. Христиане тоже теряют силы, тоже ложатся в снег и замерзают, и их отличие от евреев лишь в том, что считать умерших некому, — за христианами никого нет, они идут последними. Этих ослабевших, отставших и замерзших среди христиан все больше, сколько — сказать трудно, но вряд ли намного меньше, чем у евреев, а может быть, и не меньше. Когда силы и христиан и евреев кончаются, они и вправду, словно это этап, останавливаются, иногда совсем рядом, так что даже видят друг друга, день или два стоят, а потом идут снова. Чтобы христиане шли сами и не наступали в их следы, евреи стараются поддержать разрыв и поднимаются первые. Бег продолжается всю осень и зиму. В феврале умирает апостол Петр, и, кажется, к тому времени в живых уже нет ни одного из апостолов: почти старики, они погибли раньше.
В середине марта, перейдя очередную цепь болот, евреи увидели, что пришли обратно во Мшанники. Как всякого, кто в лесу или в тундре старается идти прямо, их вело по кругу. Ужас и долгая привычка бежать все дальше поддерживали евреев и давали им силы, начать же заново они не могут, да и зачем — идти им некуда. Они не входят в деревню, чтобы не видеть, где их убивали, а садятся на снег у крайнего дома и молятся. Через несколько часов здесь их находят христиане. Евреи в их полной власти, но христиане не убивают их. Старых апостолов нет в живых, и смерть евреев больше никому не нужна. Те из христиан, кто раньше до конца своих дней оставался бы захребетником, теперь получили в постановке главные роли, а многие места, особенно в первые годы, и занять было некому — христиан и евреев уцелело совсем мало. Недовольные и обделенные, которые осенью первые пошли за Петром, добились того, чего хотели, и теперь все опять строится так, как при Сертане.
Убийства евреев вычеркиваются из жизни, вычеркиваются равно и христианами и евреями, их словно никогда не было. Вычеркивается даже то время. В христианах и евреях возобновляются их прошлые отношения, старым порядком идут ежедневные репетиции, идут со сцен, игравшихся в сентябре. Вернувшись назад, ссыльные снова верят, что на землю скоро придет Иисус Христос, верят, что они будут Его достойны и Он придет именно к ним.
Как евреи сумели выжить в октябре, в самый страшный месяц их бегства, остается тайной. Хотя я думаю, что загадка эта легко разрешима. Одежду и припасы евреям привозили якуты, шло все это от римлян. Римляне, считавшие, что жизнь ссыльных не должна отступать от закона, данного Сертаном, что все установленное при нем должно строго соблюдаться, помогали евреям и потом, но держались они всегда в тени, были осторожны, вмешивались в происходившее между евреями и христианами лишь в крайних случаях и не открыто, через якутов. Якуты не только давали евреям припасы, трижды, когда христиане почти догоняли евреев, они на оленях увозили их вперед. И среди христиан беглецы имели своих доброхотов. Кажется, они были из будущих апостолов. Много раз, идя впереди, прокладывая своим путь, эти люди, где могли, тормозили погоню, и в день, когда христиане все-таки настигли евреев и убили двух из них, тех, кто шел последними, — тоже. Этих евреев новые апостолы сами и убили, но убивали они долго и неумело, сначала несколько раз ранили, а затем еще дольше, спотыкаясь и падая, оттаскивали тела с тропы. Пока они возились с трупами, другие евреи уходили все дальше.
Попытки разом покончить с евреями случались и позже, повторяясь обычно в каждом втором поколении. Опять были убийства, бегство, смерть людей, которые, обессилев, падали в снег и уже не поднимались, и тот же путь выбирали евреи и снова не понимали, почему бегут прямо, а возвращаются туда, откуда ушли. Они думали, что это Бог возвращает их обратно во Мшанники, как бы за руку ведет, потому что это их место и их дорога и они с нее не должны сходить. С течением времени на этом повторенном много раз кругу и у христиан и у евреев появляются свои стоянки, где рубится несколько изб, делаются запасы дров и еды, чтобы не тащить ее на себе; есть там даже маленькие церкви и синагоги, а рядом кладбища, на которых отпевают и хоронят погибших. На стоянках евреи получают передышку, словно в детской игре, здесь они в «домике». Так почти сразу то, в чем не было ничего, кроме мерзости, жестокости, крови, принимает странно четкие очертания, размеренность, такт, строй, сохранив и ненависть и ужас, которые были раньше. Приобретая порядок, погромы на законных основаниях входят в жизнь ссыльных. Каждая следующая волна убийств становится новой репетицией, новой, оправданной повторением попыткой побудить Господа ускорить свой приход на землю. Выбором, вопросом Ему, что они должны делать, чтобы Он пришел. Это было их личным дополнением к тому, что репетировал Сертан, оно удержалось и устоялось.
Отдельную жизнь Мшанникам удается вести и дальше. Я уже говорил, что по внешности они ничем не отличаются от других, почти как и век назад редких в этой части Сибири деревень: платят подати, продают лишнее, и никто в их дела особенно не лезет и ими не интересуется. Они продолжают ждать Христа, продолжают репетировать данные им роли, все так же веря, что судьба человеческого рода решится внутри их собственных отношений с Господом, а остальные люди, сколько ни есть их на земле, пойдут за ними, как сами они — за Иисусом.
Живые своим предназначением, они с каждым годом все больше боятся, что внешняя жизнь может отвлечь, помешать им. Никаких реальных оснований для этих, страхов нет, кроме разве что одного. Хотя каждое поколение и христиан и евреев верит, что именно к нему придет Христос, оно избранное и последнее, то, что было до него, лишь ступень, подступ, все ради них и было, — есть еще иная, я бы назвал ее справедливая память. В ней год прибавляется к году, и все годы равны, поколений в ней нет, она непрерывна, она знает, что мир становится хуже и хуже, зло в нем множится, куда он идет, ясно, и ясно, что хотя многие из них не сумели оказаться достойными и не дождались Христа, Его приход близится. И оттого, что Христос совсем близко, уже идет к ним, они, страшась окрестной жизни, чтобы спрятаться, спастись от нее, все точнее ее копируют. Копируют не только контуры и общий облик, но и суть, нрав, характер. Деревня оказывается способна на настоящую мимикрию, но окружающую жизнь она повторяет бесстрастно, ни во что не вникая, ее ничего не касается и не затрагивает; как и раньше, она живет своими репетициями, ожиданием Христа, своей готовностью принять Его. Поэтому она верит, что, что бы ни делала, греха на ней нет.
