Владимир Березин - Свидетель
Уже разошлись, не поднимая глаз по комнатам, уже всплакнули, уже печально легли спать, как я, замешкавшись, увидел несчастное животное.
Кот вылезал из-за буфета, где просидел сутки.
Сначала появилась задняя лапа, нащупала пол, за ней вылез хвост, появилась вторая лапа…
И тут Василий застрял. Он жалобно вскрикнул, и слёзы навернулись мне на глаза.
Никому-то он не нужен на этом свете…
Я вынул кота из-за буфета и посадил на ободранное кресло.
Будем вместе жить.
Однажды моя иностранка подвозила меня домой и зашла посмотреть на кота.
Кот испугался её и сразу спрятался в безопасное место — за буфет.
В квартире было тихо. Жена куда-то уехала, а друг пошёл в гости — в свою очередь, и к своей бывшей жене.
Через некоторое время я понял, что лежу и гляжу в потолок, гладя свою гостью по волосам. Это давно и хорошо описанная сцена, и об этом я больше ничего говорить не буду.
Кот всё же вылез из-за буфета и жалобно, по-стариковски мяукнул. Шлепая босыми ногами, я пошёл на кухню и достал из холодильника кусок рыбы.
Кот ел, воровато оглядываясь — он боялся моей гостьи.
Иностранка подошла ко мне сзади и облокотилась на моё плечо. Спиной я чувствовал прохладу её кожи.
Понадобилось ещё много дней, чтобы кот привык к ней, но через месяц он даже начал брать еду из её рук.
За это кот хранил нашу тайну.
Как-то я сидел на столе и наблюдал за ними — старым дряхлым котом и красивой молодой женщиной, не в силах понять, чем она займётся сегодня — русской поэзией, шпионажем или любовью. Но пока мы, странно связанные, были вместе.
Я расскажу ещё одну историю. Чем-то она напомнила мне историю кота.
Ещё через некоторое время я поехал в совсем другое место — правда, с прежней целью — заработать несколько денег.
Я перемещался по длинному переходу между станциями, где играют на гармонике и продают газеты.
На гармонике играл нищий, похожий на Пастернака.
Он сурово смотрел на толпу, бредущую мимо него, и выводил вальс «На сопках Маньчжурии».
Он стоял на одном конце перехода, а на другом сидел нищий, похожий на Мандельштама. Мандельштам не играл и не пел, а просто сидел с протянутой рукой, уставившись в пол.
Голова Мандельштама поросла грязным пухом, и он был невесел.
Перед мраморной лестницей меня встретил печальный взгляд. Уворачиваясь от людского потока, стоял на костылях молодой инвалид.
Я подошёл к инвалиду, и он улыбнулся.
Прижав костыли к груди, он обнял меня за шею, нежно и бережно, как девушка.
Был он странно тяжёл и пригибал меня к земле.
Когда я начал задыхаться, инвалид принялся шептать мне на ухо: «Терпи, братка, терпи, ещё долго, долго идти, экономь силы, силы надо экономить…»
Непросто в мире всё, очень непросто.
Школа
Тогда я работал в школе. Работа эта была странной, случайной, совсем не денежной, но оставлявшей много свободного времени.
Вот уже кончался год, и школьники мои стали сонливыми и печальными, да и у меня на душе было, как в пустой комнате, застеленной газетами. В комнате этой, куда я возвращался из школы, уныло светила над пыльной пустотой одинокая сорокаваттная лампочка.
Как избавления ждал я снега. Он выпал, но вместе с ним пришла и зимняя темнота, когда, выехав из дома рано утром, я возвращался обратно в сумерках.
Итак, приходилось вставать рано, пробираться мимо чёрных домов к метро, делать пересадки, лезть в автобус…
Он приходил несколько раньше, чем нужно, и, доехав до места, я прогуливался у школьного здания с внутренним двориком.
Небо из чёрного становилось фиолетовым, розовело.
Толпа детей с лыжами и без тоже ждала человека с ключом.
Мимо, по тропинке, покрытой снегом, проходил юноша в очках. Он всегда проходил в это время. Если я опаздывал, то встречал его у самой остановки, если шёл вовремя, то на середине пути. И, видимо, зачем-то он нужен был в этой жизни.
Молодой человек был студентом — часто я видел его с чертежами или тетрадью под мышкой.
Учителей в школе было шестьдесят или семьдесят, но я знал в лицо только десять. Среди моих приятелей был один из трёх математиков, высокий и лысый, студент-информатик и литератор в огромных очках. Мы курили в лаборантской, и белый сигаретный дым окутывал компьютер «Электроника».
Преподаватель литературы часто изображал картавость вождя революции. Выходило комично, и многие смеялись. Делал он это часто, и его «товаищь» и «батенька» бились в ушах, как надоедливые мухи. Приходил и милый мальчик, похожий на Пушкина, но с большими ушами, отчего его внешность также была комичной. Ушастый мальчик учился в каком-то авиационном институте, а сам учил школьников компьютерной грамотности и премудростям стиля кёкошинкай.
Приходил, впрочем, ещё один математик в измазанном мелом пиджаке, весь какой-то помятый и обтёрханный.
Математик по ночам работал на почте и всегда появлялся с ворованными журналами. Они, эти журналы, всегда были странными, странными были и путаные речи математика.
Сколько я не напрягался, всё равно я не мог восстановить в памяти их смысл.
Много позднее, уже к концу года, я увидел других учителей.
Перед 8 Марта, странным днём советского календаря, когда даже название месяца пишется почему-то с большой буквы, учителя собрались в кабинете домоводства.
На свет явились доселе мной невиданные крохотные старушонки, плоскогрудые преподавательницы младших классов.
Выползли, как кроты из своих нор, два трудовика.
Стукнули гранёные стаканы с водкой, выписанной по этому случаю из соседнего магазина. Остроумцы приступили к тостам.
Я тоже сказал какую-то гадость и сел на место, продолжая спрашивать себя: «Зачем я здесь?»
В мире стало светлее. Стаял снег, и я обнаружил, что тропинка, по которой я ходил в школу, была вымощена бетонными плитами.
Отчего-то это открытие поразило меня.
Я продолжал всё так же ездить в школу, входить в светлеющий утренний класс, но странные внутренние преобразования происходили во мне самом. В какой-то момент я понял, что научился некоторым учительским ухваткам.
Это не было умением, нет. Похоже это состояние было, скорее, на чувство человека, освоившего правила новой игры.
А в школе происходили перемещения, шла неясная внутренняя жизнь. Она не касалась меня.
Однажды я заглянул в учительскую и обнаружил там странное копошение.
Оказалось, что учительницы разыгрывают зимние сапоги.
Происходило это зловеще, под напряжённый шёпот, и оставляло впечатление какой-то готовящейся гадости.
Одна дама со злопамятной морщиной на лбу тут же, у двери, рассказала мне историю про учительскую распродажу, про то, как сеятельницы разумного, доброго, вечного с визгом драли друг другу волосы и хватали коробки из рук. Рассказчица говорила внятно, чётким ненавидящим голосом.
Сапог ей не досталось.
Кстати, после дележа выяснилось, что одну пару сапог украли…
Сидя за партами, мальчики и девочки смотрели на меня, ведая об этой особой жизни, и наверняка знали о ней больше меня. Они смотрели на меня беспощадными глазами учителей, ставящих оценку за поведение. Иногда их глаза теплели, иногда они советовались со мной, как сбежать с уроков.
Впрочем, и учителя внезапно выбрали меня председателем стачечного комитета несостоявшейся забастовки…
Однажды я сидел на уроке и отдыхал, заставив учеников переписывать параграф из учебника.
Солнце било мне в спину, в классе раздавались смешки и шёпот. Почему-то меня охватило чувство тревожного, бессмысленного счастья.
И чего это я радовался…
В этот момент я читал воспоминания одного литературного чиновника. Я читал их и представлял свою дорогу домой — на автобусе, затем метро, и снова путь пешком.
Нищие, надо сказать, наводнили город.
Они наводнили город, как победившая армия, и, как эта армия, расположились во всех удобных местах — разматывая портянки, поправляя бинты и рассматривая раны.
Один из них сидел прямо у моего подъезда и играл на консервной банке с грифом от балалайки. От него пахло селёдкой, а звук его странного инструмента перекрывал уличный шум.
Пришёл любимый мой месяц, длящийся с пятнадцатого марта по пятнадцатое апреля. Начало апреля стало моим любимым временем, потому что апрель похож на субботний вечер.
Школьным субботним вечером я думал, что у меня ещё остаётся воскресенье.
А после прозрачности апреля приходит теплота мая, лето, праздники и каникулы.
Апрель похож на субботу.
В этом году он был поздним, а оттого — ещё более желанным.
На каникулы школьники отправились в Крым, а я с ними. В вагоне переплетались шумы, маразматически-радостным голосом дед говорил внучеку:
