Алексей Слаповский - Они
Гаша и Полина опять переглянулись. Это «с собой» для них тоже показалось косвенным признанием.
17
Что-то случилось со временем. М. М. начал подозревать, что и оно каким-то образом оккупировано. По крайней мере, раньше оно шло значительно быстрее. А теперь еле-еле ползет. М. М. не хочет бездействовать, он хочет участвовать в судебном процессе. Он готовит речь. Он раскроет глаза всем в этой речи. Журналисты хоть и сволочи со своей купленной смелостью, но они не могут не клюнуть на сенсацию. С другой стороны, есть и другие безотлагательные дела по выявлению гримас режима. М. М. с недавних пор почувствовал себя солдатом невидимого фронта, бойцом распыленной армии или, лучше сказать, партизаном-одиночкой. Он живет теперь не просто так, не как человек и пенсионер и даже не как гражданин, он живет, ощущая постоянную необходимость сопротивления. Он не боится теперь ходить через подземный переход, он подставляет себя зондеркомандовцам, которые, видя пожилого небритого человека, очень похожего на арзезина, охотно его останавливают и проверяют документы. Но не так просто все теперь, не так просто.
— А ваши документы? — спрашивает их М. М.
— Чего? — удивляются они.
— Вы обязаны предъявить документы, если у вас их требуют!
— Кто требует?
— Я требую.
— Ты чего, дед, чачи опился?
— Согласно пункту... параграфа... устава патрульно-постовой службы, — наизусть говорит М. М., по книге, которую недавно купил в юридическом отделе большого книжного магазина, — вы обязаны представиться и по требованию предъявить документы. А вы даже не представились!
— Папаша, ты не дури, покажи паспорт и иди спокойно!
— Не покажу. Откуда я знаю, что вы не переодетые бандиты?
Зондеркомандовцы, выведенные из себя, препровождают его в пункт милиции при метро.
— Вот, — говорят они сидящему там сержанту, — чумной старик какой-то.
М. М. знает, что надо бы снять кепку, чтобы увидели повязку на голове, но он не делает этого. Он не желает снисхождения. Он объясняет сержанту суть конфликта. Тот, замороченный множеством текущих дел, в отличие от подчиненных, не углубляет конфликт, достает удостоверение и показывает, после чего М. М. предъявляет ему паспорт.
— А чего вы к нему прицепились? — спрашивает сержант своих зондеркомандовцев, увидев простую русскую фамилию и адрес в доме по соседству с метро.
— Рожа у него приезжая.
Сержант всматривается:
— Да не сказать, чтобы очень.
— Не рожа, а лицо! — веско поправляет М. М.
— Лицо, лицо, иди домой, дед! — говорит сержант.
И М. М. уходит, понимая, что не так страшен черт, как его малюют, что с гидрой можно бороться, важно лишь твердо стоять на своем и не бояться. Ведь оккупанты, осенило его, не знают друг друга! Если ведешь себя твердо и уверенно, они начинают думать, что ты тоже оккупант. И, естественно, остерегаются применять репрессии. М. М. обязательно скажет об этом в своей будущей речи на суде, чтобы люди знали.
А еще он копит аргументы, доказывающие, что оккупация существует во всём и везде. Простейший способ обнаружения: фотоаппарат. М. М. берет свою «мыльницу», подаренную ему сыном три года назад на день рождения, идет на рынок и начинает снимать. Торговцы и торговки тут же закрывают лица руками. Окружающие их хозяйчики торопливо удаляются за павильоны, отворачиваясь, стараясь не попасть в кадр, но тут же откуда-то прибегают уже не хозяйчики, а настоящие хозяева, злые и озабоченные люди, хорошо одетые, с золотыми перстнями на пальцах, с криками:
— Тебе чего надо тут, а? Ты чего снимаешь, а? Ты кто такой, а? — и порываются отнять фотоаппарат, в котором, кстати, даже нет пленки.
— Пейзаж снимаю, — невинно говорит М. М. — Солнце заходит. Я фотограф-любитель.
— Какой пизаш? Где ты тут пизаш видел? — недоверчиво спрашивают хозяева. — Солнце у него заходит! Сейчас все у тебя зайдет, иди отсюда, старик!
М. М., не доводя до греха и оберегая себя для будущего, не спорит, удаляется. Но все посетители рынка, если не дураки, уже догадываются: что-то, значит, тут не чисто, если хозяева так боятся фотоаппарата. А кто не догадается, тем М. М. на суде объяснит.
Рынок — ладно, тут оккупация налицо. Удивительнее было обнаружить ее в местах совершено неожиданных. Например, М. М. зашел на почту, стал там фотографировать — крики. Зашел в жилищную контору, наставил фотоаппарат на какой-то безобидный стенд с показателями — крики, скандал. Зашел в рядовое отделение Сбербанка, едва достал фотоаппарат — крики, шум, охранник чуть не взашей вытолкал. Зашел в кафе, щелкнул пару раз — выскочила гневная молодая женщина, даже симпатичная, но со словами совсем не симпатичными, просто матерными, и чуть не ударила М. М. подносом. Попытался снять ларек с пивом и сигаретами — продавщица выбежала, будто он наставил не фотоаппарат, а автомат, переполошенная, и завопила: «Коля! Коля, ты где, тут снимают!» М. М. не стал дожидаться Колю, ушел. Заглянул в поликлинику, щелкнул очередь у кабинета терапевта, фикус в холле, плакат о профилактике в коридоре, больше не успел: на него надвигалась в сопровождении двух медсестер и разъяренной старухи-уборщицы заведующая с раздраженным вопросом: «Это кто же вам разрешил, а?» И так далее, и тому подобное. И даже объекты совсем уж безобидные, трамвай, например. М. М. даже не входил в него, а, стоя на остановке, снимал его (то есть делал вид, что снимает), приближающийся. Трамвай немедленно затормозил, не доехав, высунулся водитель-мужчина, причем возраста почти М. М., и закричал: «Тебе чего надо? А ну, убери!» Так было и возле строящегося дома, в продуктовом магазине, в зале игровых автоматов... везде! А когда М. М. попытался снять автостоянку у метро, то попал в серьезную переделку. Он увлекся, ловя в объектив человека в стеклянной будке, который старательно загораживал лицо локтем, что-то крича, и вдруг его схватили сзади крепкие руки и крепкий голос спросил: «Тебя кто послал, сволочь?»
— Я сам! — ответил М. М.
— Чего сам?
— Снимаю городские виды. Я фотограф-любитель.
— Любитель? А мы профессионалы, понял?
— Чего вы боитесь? — попробовал, пользуясь случаем, выяснить М. М. — У вас стоянка в неположенном месте? Или деньги неправильно берете?
Невидимый человек, не ответив, выхватил фотоаппарат, открыл и обнаружил, что пленки там нет. Озадаченный, он спросил:
— Это что за шутки? На понт берем? Тебя кто послал, я спрашиваю?
— Сам я! Отпустите, я милицию позову!
— Да тут она, дурак, — ответил крепкий голос. После этого М. М. увидел, как фотоаппарат ударяется об асфальт и разбивается вдребезги. Руки отпустили его. Он обернулся и увидел удаляющуюся дюжую фигуру зондеркомандовца с погонами офицера, не видно только было, сколько звезд.
Фотоаппарата не стало, но М. М. уже в нем не нуждался, он уже все понял. Помимо различных учреждений, общественных и частно-торговых мест, он ведь наставлял фотоаппарат и на людей. Причем не только на тех, кто выходит из дорогих машин или щеголяет в модных одеждах, а обычных, буднично направляющихся в метро, озабоченно торопящихся мимо, бредущих с тупой задумчивостью — и почти все или хмурились, или отворачивались, или в оскорбительных и нецензурных словах требовали прекратить. Один лишь бомж, грязный и полупьяный, полулежавший у входа в метро, не только не испугался, но даже обрадовался, начал руками приглаживать волосы, звать какую-то Машу, а потом спросил:
— Фотку сделаешь на память?
М. М. пришел к выводу: все, абсолютно все живут какой-то тайной, двойной жизнью, все или виновны в чем-то или чувствуют себя виновными. В чем? Не может же быть, чтобы все были поголовно преступники! Он нашел ответ: люди ощущают свою вольную или невольную вину в существовании режима оккупации. Что оккупированные стесняются, это понятно, чего ж хорошего — быть оккупированным! Но стесняются и оккупанты! Следовательно, эта оккупация не только тайная, но и трусливая! Поэтому так и злы люди (а они очень злы и жестоки, к сожалению): от ощущения, что, даже просто живя и не участвуя в преднамеренных злодействах, они тем или иным образом обслуживают эти злодейства или обеспечивают им условия наилучшего процветания. Следовательно, рассуждал М. М. аналитически, являясь все-таки бывшим преподавателем общественных наук, нет иного способа успокоить людей и сделать их адекватными себе, как перевести режим оккупации в открытый. Будучи таковым, он перестанет строить тайные злобные гримасы и давить на людей исподтишка, он сделается приятным. Ему захочется заслужить любовь народа — для наилучшего функционирования. Процветающий Запад или, например, успешный Китай и динамичные некоторые страны Юго-Восточной Азии потому и стабильны, что народы этих стран знают: да, мы оккупированы, но оккупированы как бы сами собой, у нас самооккупация — с нашего открытого дозволения и разрешения. Мы разрешаем властвовать фальшивым партиям, обаятельно лживым политикам, благонамеренным жуликам и прочей швали в той мере, в которой они обеспечивают нам уверенность в прогрессивности той или иной системы оккупации и — главное! — внушают — действенно и убедительно! — каждому гражданину осознание того, что он тоже оккупант в этой жизни. Страна, где каждый чувствует себя оккупантом (не являясь таковым на самом деле, но это другой вопрос!) — вот счастливая страна! Она может свободно вздохнуть, расслабиться и поискать предмет для оккупации на стороне. Нынешняя беда нынешней России, заключил М. М., в том, что мы-то как раз себя все чувствуем оккупированными, оттого и злимся в бессилии на всех и вся, видя оккупантов не только в политиках и олигархах, но и в своих соратниках, сотрудниках, соседях, родителях, женах и мужьях, детях и даже внуках. (Детей мы ненавидим особенно, подозревая, что они, совсем новые люди, за нашей спиной договорились с режимом и посмеиваются над нами, лучше нас зная, как жить в новых условиях.) Кстати, продолжал размышлять М. М., современные войны стран и народов напрасно по привычке сводят к экономическим причинам, нефти и т. п. Это также и не войны за независимость и свободу. И даже не религиозные. Это войны за право каждой страны установить у себя свой, а не чужой режим оккупации. Как он будет называться — демократия, шариат, социализм — это проблема абсолютно периферийная в сознании любого народа. И говорить поэтому надо не о праве нации на самоопределение, а о праве на самооккупацию.
