Владимир Бартол - Против часовой стрелки
За долгие годы, проведенные Цмохом в костюмерной, на сцене перебывали все эпохи. Цмох знает, что где-то в Дании жил принц Гамлет, который притворился сумасшедшим, чтобы поведать людям правду. Цмох не может припомнить всех, кто носил этот костюм, заслуживший больше всего аплодисментов и потому повешенный им на почетное место. Старик особенно привязан к этой «трагедии всех трагедий» еще и потому, что изображал в ней вой ветра и шум за сценой и часто снизу отвечал Гамлету, когда тот разговаривал с Призраком. По образам пьесы Цмох составил себе представление о короле и прелюбодейке-королеве, а также о том, как царствуют при помощи кинжала, отравы и преступлений.
Цмох не докапывается до глубины, его взгляд на мир очень прост. Если спросить старика, что такое трагедия, он ответит не задумываясь. Умом он постиг, что трагедия происходит всегда, когда в основе пьесы — человеческие страдания, а в конце — трупы. Темные, преступные силы расставляют силки для человека, отмеченного печатью мечты, и не успокоятся до тех пор, пока мир не будет разрушен. Один тянет в бездну другого, а после всех этих смертей Цмох отряхнет костюмы от пыли и, почистив, повесит их в костюмерной до нового спектакля. «Гамлет» нравится Цмоху еще и потому, что он играет обычно второго могильщика, который пьет водку среди черепов. Хотя режиссер научил его, как исполнять эту роль, пьеса настолько захватывает Цмоха, что иногда он играет по-своему. Многолетний опыт дает ему такое право, когда он выступает в этой всемирно известной драме. Для Цмоха жизнь не рассказ, а роковая схватка, в которой смерть предсказана с самого начала.
На гвозде висят плащ и рапира Мефистофеля. Когда Цмох смотрит на берет с длинным пером, он удивляется, почему так редко ставят «Фауста». С давних пор он интересуется этой пьесой, которая кажется ему столь таинственной. Его привлекает страстное желание Фауста начать жизнь сначала и остаться вечно молодым. Кроме того, в «Фаусте» у него есть особая, невидимая роль. За сценой он завывает, изображая бурю, шум ада и рая; старик гордится тем, что кроме него в театре не найдется человека, который умел бы воплотить в жизнь созданные человеческой фантазией символы ада и рая так, чтобы они потрясли зрителя. Он же раскачивает на одинокой скале трупы трех повешенных. На особом крюке у него в костюмерной висят три мешка, в которые он зашил нафталин, поскольку моль и прочие насекомые страшно расплодились в повешенных.
Он хорошо разбирается в своих костюмах; особенно в чести у него исторические, и он ничуть не стремится к тому, чтобы их осовременить. Лишь иногда он неумышленно позволит себе шутку, переделав одеяния, которые раньше носили святые, в костюмы для разбойников. Шлемы римских воинов он умело приспособил для сцен из Первой мировой войны. В «Валленштейне» актеры играли в костюмах, взятых из всевозможных пьес: «Марии Стюарт», «Микловой Залы»[30], шекспировских комедий; были пущены в ход даже правый и левый разбойники из «Распятия». В его голове скопилось много сведений о разных краях и странах, которые он различает по костюмам. Рядами висят в костюмерной русские бороды и рубашки, стоят высокие сапоги из «Власти тьмы», «На дне» и «Квадратуры круга». Цмоху нетрудно создать на сцене экзотический сад и еще легче — горный или равнинный пейзаж. Только здесь он и несогласен с современной техникой, поскольку убежден, что его метод лучше нового, употребляющего при этом кулисы. «Бог уже создал все при сотворении мира», — защищается он, до сих пор питая предубеждение к технике. Понятно, что исторические пьесы ему больше по душе: в современных играют в «штатском», и его реквизит не нужен. Кроме того, в этих пьесах не сражаются между собой государства, как говорит Цмох, который пришел к выводу, что страны приходят в движение тогда, когда между ними возникают крупные противоречия.
Все костюмы в хозяйстве Цмоха можно заменить, кроме тех, в которых актерам аплодировали больше всего. Ни за что на свете он не согласится, чтобы кто-нибудь надел трико Гамлета, накинул плащ Фауста, облачился в доспехи Дон Кихота, посягнул на костюм Макбета, завернулся в мантию Эдипа или Лира, дотронулся до шляпы с плюмажем Дон Жуана или до других костюмов — например, фрака Конкордата или воздушного платья Яцинты[31], за которыми он следит любящим взглядом и из которых каждую весну хотя бы один раз вытряхивает пыль перед тем, как проветрить.
Так висят в костюмерной Цмоха костюмы всех времен и народов, реквизит для создания иллюзии родной или чужой земли, плюмажи, шлемы, доспехи, трико для исполнения самых важных ролей всех драм, в которых сконцентрирована история человечества. Старый Цмох не знаком с историческими сочинениями и политической хроникой, вся жизнь для него воплощена в пьесах из минувших и нынешних дней и оживает при взгляде на реквизит и висящие на вешалках костюмы.
Цмох никогда не размышлял о жизни, о направлениях и переворотах в мышлении и искусстве, по крайней мере до тех пор не задумывался о них, пока не видел их отражения на сцене. И все же его знания о жизни отличаются обширностью и пестротой, он до конца знает ее репертуар: любовь и тоску по идеалу, битвы и восстания, преступления всех видов, подлости и подвиги, голод и стиснутые кулаки, все нюансы мысли и страсти, чувства разбойников и святых, короче говоря — все человеческие деяния в огромном диапазоне, от владыки до самого жалкого могильщика. И еще одно он знает — знает, что из этой же самой жизни можно извлечь не только слезы, но и смех. Сколько раз его удивляло и покоряло остроумие людей, которые умеют выжать столько смеха из «лимона» нашего бытия. А смех для него — всегда «комедия ошибок». Часто в тишине полуденной сиесты Цмох размышляет о том, через какие битвы и страдания должно было пройти человечество, чтобы возникли такие произведения, как «Фауст», «Дон Кихот» и «Гамлет». К этим размышлениям он пришел логикой своей жизни в костюмерной.
Старый Цмох не рассуждает о наших временах, когда вызревают новые драмы и новые формы для них, для нового Фауста или Дон Кихота, когда человечество погружается в страдание, одни с отчаянием, другие — с надеждой, что мир можно переделать заново. Он не спрашивает себя, почему настоящее взбунтовалось против прошлого, для него костюмы и реквизит — содержание и основа реальной жизни. И когда у актеров вырезают ножницами слова и предложения из их роли, он только усмехается, зная, что ничего подобного с ним случиться не может. Слишком злой была бы шутка, если бы кто-нибудь подрезал трико Гамлету или брюки Ерману[32]. Для него все эти образы реальнее самой жизни. И когда режиссеры спорят о «новой действительности»[33], о тенденциозности, диалектическом и одухотворенном искусстве, Цмох в душе твердо убежден, что лавровые венки венчают лишь правдивость, полет воображения и поэзию.
Точно так же старый Цмох не чувствует, что половина земли погружена во мрак и что мы годами живем в этом мраке и не видим другой, солнечной половины, на которой рождаются сюжеты для главных драм человечества. Все идеи и ценности, за которыми стоит жизнь, для нас всего лишь костюмы, которые мы, актеры, надеваем из страха перед смертью, и сами не знаем, что бы еще такое натянуть на себя. На том полушарии, которое погружено во мрак, ни один замок не является достаточно надежной защитой от преступника и убийцы и никогда не известно, в какой из чаш нет яда.
Дружба — это отравленный клинок, и все альянсы — лишь фрак на покойнике.
Жить в костюмерной, на погруженном во тьму полушарии — судьба старого Цмоха. И все-таки, пока он жив, он каждую весну будет вытряхивать костюмы и выколачивать из них пыль, ибо в них для него вновь и вновь оживает дистиллированная суть нашей жизни. С холодным спокойствием он снова развесит их по местам, ибо для него даже могила — это всего лишь реквизит в трагедии.
Перевод М. БершадскойФранце Бевк
Тяжкий шаг
Уршула Жерюн ехала в город последним вечерним поездом. Забившись в угол купе, она всю дорогу сжимала лежавшие на коленях руки и время от времени чуть заметно шевелила губами, точно молилась про себя. Ее высокая, худощавая фигура поникла, косынка сползла на плечи. Маленькое бледное лицо терялось в седых волосах. Она сидела, уставясь в окно, машинально провожая глазами пробегавшие мимо окрестности, окутанные первыми сумерками. До сознания едва доходило, что она видит и где находится, — мысли были сосредоточены на том, что происходило в ней самой.
Это был тяжкий, самый тяжкий шаг, на который она решилась с той же привычной покорностью, с какой не раз уже встречала всякие трудности. Она понимала: то, что она задумала, безнадежно, и все же в глубине души тлела искорка надежды. Такая искорка, случалось, уже спасала ее от отчаяния в самые горькие минуты.
