Владимир Бартол - Против часовой стрелки
— Пеструха! — крикнул он громко, обрадовавшись звуку собственного голоса, и тут же пред ним предстала утешительная картинка: Пеструха лежит, широко распластавшись на соломе, рядом с ней еще мокрый теленочек, которого она облизывает.
«Хорошо!» — подумал Баец, чувствуя, что эта мысль согревает его и на сердце делается тепло. «Блужданиям придет конец», — эта мысль подбодрила его, и он решил, что дальше не пойдет. Зачем! И так все должно кончиться.
«Заблудиться, что называется, в собственном лесу! Вот уж глупость так глупость! Не найти дорогу! Да кто ему поверит! Туман? Не выбраться из тумана!»
Одежда на нем стала тяжелой, он чувствовал, что она вся промокла, словно он все эти дни ходил под моросящим дождем, и сама кожа, казалось ему, пропиталась водой, как и щеки, волосы, ресницы.
Баец утерся платком и очень удивился.
Удивился тому, что снова идет, то есть снова кружит, независимо от своей воли, просто не может иначе. Сидеть на одном месте? Всю длинную ночь и весь день? Это невозможно. Он сам бы превратился в туман. И поэтому он снова шагал.
Однако что это? Разве он не был уже на этой дороге? На этом месте? Вчера или позавчера? Разве это не его след — рядом со следами колес. Он точь-в-точь такой же, как тот, что Баец только сейчас оставил. Да, это его след. Значит, он кружит вокруг себя. Его сразу охватила усталость.
Баец присел на чистую, поросшую мхом скалу, возле дороги.
«Черт возьми! — осенило его вдруг. — Гора не может передвинуться в сторону, но ведь я-то могу!»
Видения повторялись — старый больной отец на печи, раскрасневшаяся от волнения невеста, Пеструха на соломе. Потом он услышал распрягающего лошадей Кобала:
— Баец задержался в лесу, он придет попозже!
Жена вошла в дом, как ни в чем не бывало, закрыла дверь и задумалась о чем-то своем. А Баеца нет и нет.
— Не волки же его растерзали! — говорит, наверное, сегодня Кобал. — В туман он не пойдет. Туман в лесу что море.
И Баец снова устраивает себе постель. Но трава, валежник и даже камни — все мокрое. Постелил он себе у дороги под скалой, он совсем пал духом.
Ночью он проснулся. Ему причудилось, что кто-то ломает его закрытые ставни. Потом ему видится, как Пеструха вздрагивает у яслей, и он немедленно вскакивает.
Ветер ломает трухлявые ветки в буковом лесу. Но это лишь редкие порывы, снова все стихло. Нет, сверху опять подуло, и он чувствует, что вокруг него все пришло в движение, кружится, мешается, вздрагивает.
Эгей! В широком окне неба показывается первая звезда, Баец вне себя от радости. Он стоит как вкопанный и ждет, что будет дальше. С дерева с шумом срываются и падают сквозь ветви несколько гнилых сучьев, теперь на небе уже три звезды, четыре, на северной стороне их становится все больше, однако рваные лоскутья тумана и облаков опять закрывают их.
Теперь ветер задул равномерно. Холодный, освежающий гость из далеких краев. Баеца окружает незнакомый ночной свет, такой густой, что так бы и дотронулся до него руками. Мимо него проплывают причудливые пряди и обрывки тумана, они кажутся ему ведьмами, что слетаются на волшебную гору, как читал он в детских сказках. Они последний раз оглядываются на него и исчезают. Но появляются и проплывают мимо новые.
Ураган становится хозяином. Баец с трудом различает вдали на горных вершинах черные ели — как их много! С этой стороны он никогда их не видел. Как же далеко он от дома!
Баец снимает куртку и перебрасывает ее через плечо, чтобы просушило ветром. Он идет к высокому лесистому пригорку, где решает дождаться утра и осмотреться.
У самой вершины устраивается среди камней и засыпает. Ветер гудит над ним. Когда он просыпается, солнце стоит уже высоко.
«Как высоко!» — думает он, пристально вглядываясь в него. Он вспоминает, как тосковал по солнцу, и ему кажется невероятным то, что случилось.
Но осмотревшись, он видит, что меж ним и его домом необозримые леса.
«День хода, — думает он. — К ночи, может, поспею!»
И тут же отправляется в путь, ветер дует ему в спину.
Еще до наступления ночи забредает он в лесную сторожку у дороги. Он совсем выбился из сил от голода и усталости.
Лишь на утро пятого дня Баец приходит домой.
— Мы уже молебен по тебе отслужили! — говорит ему жена, подталкивая теленка к Пеструхе, когда Баец неожиданно входит в хлев. — Простились, можно сказать. А отец не вынес беды, невеста еще за столом сидела, когда ему плохо стало. Вчера вечером похоронили. Молодые ушли на железнодорожную станцию.
Баеца прошиб холодный пот.
Он сел на колоду, и его долго трясло. Потом он вытер капли пота с лица, пошел в дом и произнес:
— Рождение, жизнь и смерть за это время прошли мимо меня!
Перевод Т. ЖаровойЮш Козак
Театральная костюмерная
Старый Цмох не упомнит, сколько лет он уже в театре. Лишь во время полуденной сиесты, поставив стул на солнышко под окном костюмерной, он иногда размышляет о том, что еще мальчишкой помогал отцу пришивать пуговицы к театральным костюмам. Тогда он на минуту отдается воспоминаниям и с усмешкой погружается в прошлое. Боже мой, как скучно было ему за старой партой, на уроках грамматики и закона божьего, с каким нетерпением ожидал он последнего звонка, чтобы убежать в свое королевство, к театральным кулисам и костюмам. После смерти отца его взяли в театр портным и костюмером. Сколько сменилось с тех пор директоров! Он еще помнит таких, что приходили на службу в цилиндре. Чередовались режиссеры, вверх дном переворачивая его хозяйство. Умирали актеры, оставляя после себя воспоминания и лавровые венки, которые Цмох развешивал потом в костюмерной. Некоторые из них он с пользой употребил на кухне, с других опадают высохшие листья, и Цмох даже не знает, остатки чьей славы он подметает своей метлой.
В театре Цмох на особом положении. Хотя он состарился, его не отправили на пенсию и, как он надеется, не отправят до самой смерти. Правда, из-за плохого зрения шить он уже не в состоянии, но иногда умеет сделать костюм буквально из ничего, а такие люди нужны театру. Все с охотой слушают его рассказы о прошлом. Он по пальцам может пересчитать дни, когда его не было на службе, но он ни разу не просил прибавки к жалованью. Сам он плакаться не любил, а вот многим из молодых, кто поддавался отчаянию, помогал не раз. В театре всегда идет страшная борьба. И все-таки Цмох даже представить себе не может, что однажды покинет его, не увидит больше своей костюмерной, своих костюмов, которые кажутся ему живыми, хотя и висят на вешалках. Вне театра для него нет жизни, за его стенами нет той фантазии, с которой Цмох сжился так, как будто переиграл все роли — и мужские, и женские. Цмох не понимает, зачем некоторые директора сопротивляются то одной, то другой манере исполнения, зачем отстаивают взгляды, которые идут во вред делу и убивают в людях радость. Цмох уже поседел, но не состарился сердцем, он загорается каждой новой идеей и никогда не защищает традиции. Даже в преклонные годы воображение не дает ему покоя. С напряженным ожиданием помогает он ставить новые декорации, и никакая усталость не вынудит его прилечь во время спектакля, вместо того чтобы наблюдать из-за кулис, как принимает публика этот новый, родившийся на сцене мир.
Солнце освещает костюмы, становятся заметными пятна на потертом бархате, швы на трико, следы разрушающего влияния времени на платьях королев. Заржавели мечи и рапиры, продырявлены шлемы, никакой ваксой не замажешь трещин на высоких кожаных сапогах. Поблекли краски, порваны плащи, но глаза Цмоха не видят реальности. И никогда ее не видели. Королевская горностаевая мантия, на которой из-под заячьей шерсти уже светится кожа, так что даже ряженые на масленицу ни за что не согласились бы ее надеть, вблизи кажется ему такой же великолепной, какой увидят ее вечером зрители в свете прожекторов и разноцветных бликов. Старый Цмох смотрит на все другими глазами, в поношенных тряпках он видит правду замысла.
Историю Цмох знает только по костюмам, иных знаний он в жизни не приобрел. Там, в углу, висят чешуйчатые латы, рядом с ними — еврейские одежды и белые облачения апостолов, в которых играют «Распятие»[29]. Римские доспехи в случае необходимости надевают и на средневековых рыцарей. С помощью двух или трех швов Цмох умеет превратить апостольские облачения в тоги римлян, оплакивающих труп Цезаря. Цмох часто заменял ответственного за реквизит, поскольку он хорошо знает тексты, помнит, как должны развиваться события, чтобы Цезарь был заколот под статуей Помпея и таким образом завершился спор между двумя бывшими друзьями. Множество раз он видел, как спасаются бегством изгнанные королевы, попадают в рабство гордые владыки, а народы, радующиеся свободе в первом действии, стонут в оковах во втором. В костюмерной висит особый нож, предназначенный для тиранов. Превратности истории связаны для Цмоха с высоким стилем.
