Джеймс Данливи - Волшебная сказка Нью-Йорка
— Тебя. Ты и есть крыса. Назвал мою маму мешком с говном, до слез меня довел. Я любил ее. Любил мою маму.
— Слушай, фертик, ты погоди.
— Не погожу.
— Да перестань ты, христа ради, плакать, фертик.
— Не перестану. Ты мне заплатишь за это. Заплатишь. Потому что моя мама была таким чудесным человеком, каких и не было больше никогда. Я на колени вставал, я землю целовал, по которой она ходила.
— Ну ладно, фертик, ну брось. Беру свои слова назад. Фу, черт, да кончай же ты реветь, христа ради. Ну, послушай. Ну я крыса. Вшивая грязная крыса. Да не плачь же ты так, захлебнешься. Давай по-хорошему, по-честному. Я ведь все это в шутку наговорил.
— Ты назвал ее мешком с говном. Она всю жизнь работала, как проклятая, четверых вырастила. С утра до вечера гладила, во всем себе отказывала ради нас. Отец ее бил все время. Она умерла. О господи, мамочка, самая святая из всех людей, когда-либо живших в царстве божием, она умерла. И я услышал о ней грязные, гнусные, мерзкие слова, о самом дорогом мне, о лучшем человеке в мире.
— Ну, дай мне по роже, фертик. Не стоило мне такого говорить. Дай. Я тебя понимаю, малыш. Что у меня у самого матери не было, что ли. И брат у тебя в Манхэссете живет, это же классный район, его могли и на восемьдесят пять тысяч застраховать, я бы и то не подумал, что много. Только кончай ты плакать, Гарри.
— Мое имя не Гарри.
— О'кей, а как же тебя зовут.
— Сильвестр.
— Сильвестр. А меня Эд. О господи, Сильвестр. Ты же отличный малый. Правда, отличный. Я извиняюсь. Ну, что мне сделать, хочешь, на колени встану.
— Да, хочу.
— Ну вот, смотри, Сильвестр.
— Да, так лучше. Теперь приступай к молитве.
Бармен, отвернувшийся, наконец, от бутылок, чтобы взять тряпку и протереть стойку, медленно приседает. Увидев, как Сильвестр отступает на шаг. Другие двое пытаются спрятаться друг за друга. На лице Эда тает улыбка. Коротышка вытаскивает из кармана крохотный пистолетик. Медленно поднимает руку, все отшатываются. А здоровенный Эд выставляет ладони перед лицом. Загораживаясь от пуль. Рот у него кривится, произнося слова, которые не выходят наружу. И раздирается в вопле, когда в Эдда впиваются пули. Красные дырочки на груди. Ловлю себя на том, что считаю. Три четыре пять. Эд цепляется руками за подставку для ног, идущую у него за спиной вдоль стойки. Шесть. Валится на пол. Подогнув под себя ногу. Один глаз открыт, другой закрыт. Из уголка рта капает кровь. А я слышу голос Кларенса Вайна. Повторяющий снова и снова. Невежливость, вот что является причиной убийств в этом городе. И голос доктора Педро. Говорящий, проходите каждый день по шестьдесят кварталов. И сидя над салатом из сырых овощей, любуйтесь задрюченными рожами соотечественников. Вот один из них передо мной. Лежит на полу бара. Радуйся, что у тебя не такая рожа, как у него.
Осклабленная
Смертью
24
Во второй половине того же убийственно жаркого и душного дня. Кристиан входит в веющий прохладой и сияющий белизной зал Мозгового центра Империи Мотта. Мистер Убю, глава Мыслителей, останавливается посреди прохода между столами. Бедра шире плеч. Уши крупнее ладоней. Тоненьких рыженьких усиков хватает, чтобы укрыть верхнюю губу. На лысине уложены завитые щипцами длинные, выцветшие красноватые волосы.
— Где вас черти носили. Вы слышите. В чем дело. У вас ларингит.
ПРОСТО ОСЛАБЛЕНИЕ ГОЛОСОВЫХ СВЯЗОК.
— Новое дело, опять фокусничаете, Кристиан. Хотя на сей раз вы действительно придумали нечто из ряда вон. Говорить, стало быть, не можете. Пишете на бумажке. Когда нам не удавалось добиться от вас, чтобы вы хоть что-нибудь написали, тогда вы были весьма разговорчивы. Ну, идите. Идите, повидайтесь с мистером Гау. Не могу сказать, чтобы я в настоящий момент безумно нуждался в ваших услугах.
Легонько стискиваю зубы. Страсть до чего хочется взять его за галстук и отхлестать этим самым галстуком по мордасам. Или вымазать дерьмом. В тон его вульгарно коричневому рабочему халату. Меня одолевает желание ввязаться в борьбу за власть, которую он тут ведет. И озарить доступную Мотту сферу очередным триумфом творческой мысли.
У Гау новая хорошенькая секретарша. Я ее прежде не видел. Мое исполненное глубины и серьезности молчание, пожалуй, способно внушить ей мысль, будто я второй помощник начальника отдела. Приветик, птичка. Почему бы тебе не посидеть с этим джентльменом в ночном клубе, у него денег куры не клюют. Посмотришь, как он на равных общается со всякими знаменитостями. Беби, моя не какой-нибудь прохиндей. Пошли, повертимся. Моя большой воротила.
— Мистер Кристиан. Мистер Гау сейчас вас примет.
СПАСИБО.
— Пожалуйста, только я, о господи, простите, я не знала, что вы глухонемой.
ВСЕГО ЛИШЬ НЕМОЙ, НЕ ГЛУХОЙ.
— О господи.
Кристиан движется дальше под стрекот пишущих машинок и щебет телефонов. Всеобщее отсиживание задниц идет своим чередом. У всех чертовски собранный вид. И все посматривают на стенные часы. Изображая нервную дрожь, замираю у дверей Говарда Гау. Посетил большое здание в деловой части города. В самом начале Бродвея. Постоял у стойки в просторном сумрачном зале. Нервически заикаясь, прошептал. Сколько стоит самый дешевый билет на судно, идущее через Атлантику.
— Мистер Корнелиус, входите, пожалуйста.
Говард Гау, ладони лежат на столе. Все то же желтоватое лицо. Косой пробор, треть волос туда, две третьих сюда. Разного рода прохвосты в надежде сойти за напористого всезнайку прибегают к пропорции два к трем.
— Садитесь, Корнелиус. Господи, ну и денек. Первая свободная секунда выдалась. Да, а у нас с вами снова проблема. Вот в этой папке ваше дело, Корнелиус. Больше взгляда не требуется. Я только одно могу сказать, худые дела, очень худые. Опоздания. Прогулы. Найти вас не удается. Сегодня вы вообще пришли на работу во второй половине дня. Мистер Убю говорит, что вы теперь общаетесь с окружающими посредством записочек. Что с вами такое приключилось, почему вы не можете говорить.
Я ДУМАЮ, ЭТО РЕЗУЛЬТАТ НЕРВНОГО СРЫВА.
— Знаете, Корнелиус, я вам откровенно скажу, вы и в самом деле были единственным человеком из сотен и сотен, прошедших передо мной, относительно которого я мог поклясться, что уж он-то у нас преуспеет. И это буквально разрывает мое сердце. Разве мы мало вам платим. Ладно-ладно, не надо ничего писать. Ну вот посмотрите сами, докладная записка. Когда вы не любуетесь, как за окном сносят здание, или что они там делают, строят. Фу, черт, вы даже меня запутали. Во всяком случае, если вы не передаете строителям разные непристойности морскими сигналами, значит, вы листаете под столом номер «Уолл-стрит Джорнал», принадлежащий мистеру Убю. Можно подумать, Корнелиус, что вы на бирже играете. Если вас вообще удается застать на рабочем месте, так вы либо срываетесь водички попить, либо возвращаетесь, напившись. Или висите над душой у кого-нибудь, занятого делом, и отпускаете обескураживающие человека замечания. В чем дело, Корнелиус, вам не нравится работать у Мотта. Ладно, если ответ не слишком длинен, напишите его.
ПОХОЖЕ, ЧТО БЫ Я НЕ СДЕЛАЛ, ЭТО НЕ ПРОИЗВОДИТ НА ОКРУЖАЮЩИЙ МИР НИКАКОГО ВПЕЧАТЛЕНИЯ. МЕНЯ ОХВАТЫВАЕТ ОЩУЩЕНИЕ, ЧТО Я НИЧЕГО НЕ СТОЮ.
— Да ну вас, в самом деле, Корнелиус. Так не годится. Разумеется, чего-нибудь вы да стоите. Знаете, я о вас рассказывал жене. Так она даже сказала, что хотела бы вас увидеть. Познакомить вас с нашими детишками. Но вы посмотрите на дело с нашей стороны. Не знаю, послужит ли это вам утешением, но готов признать, что четырнадцать ваших ежедневных визитов в уборную, на мир, может быть, никакого впечатления и не производят, но нас производят определенно. Хорошо, если у вас есть, что ответить, напишите.
У МЕНЯ НЕВРАСТЕНИЯ ПОЧЕК.
— Прискорбно слышать об этом, Корнелиус. Наша компания предоставляет сотрудникам весь спектр врачебных услуг. Почему бы вам не пройти осмотр.
Я УЖЕ БЫЛ У ВРАЧА.
— И каково его мнение, что-нибудь серьезное.
ПО ЕГО МНЕНИЮ, ЕДИНСТВЕННОЕ МОЕ ПРИОБРЕТЕНИЕ В ТОМ, ЧТО НИКТО НЕ МОЖЕТ ОБОЗВАТЬ МЕНЯ СОСАЛОМ. ПРОСТИТЕ ЗА ВЫРАЖЕНИЕ.
— Да чего там, Корнелиус, я уже взрослый. Но без шуток, что за странного доктора вы себе подыскали. Я это только к тому, что при карьере, которая открывалась здесь перед вами, вы могли бы вырасти в настоящую знаменитость.
ПО СЛОВАМ МОЕГО ВРАЧА, В ЭТОМ ГОРОДЕ ЧТО НИ ЗНАМЕНИТОСТЬ, ТО И ПРИДУРОК.
— Я не собираюсь оспаривать заключений вашего лечащего врача, Корнелиус, но среди знаменитостей встречаются люди, занимающие важные посты. Впрочем, как знать, возможно, слава влечет за собой медицинские проблемы. Как бы там ни было, Корнелиус, моя проблема состоит в том, что я вынужден сообщить вам нечто неутешительное. По всем правилам, я вас обязан уволить. Вы превратили мою жизнь в моральный и этический кошмар. Я бы даже сказал, что последние дни стали для меня тяжелым испытанием. Я уверен, Кристиан, что в вашем прошлом нет ничего порочного или нечистого. Но вы не предоставили нам ни единой рекомендации, на которую мы могли бы опереться, и помимо того, что вы работали в похоронной конторе, мы о вас ничего не знаем. Может быть, вы просто на целый месяц попали в дурную полосу. Но если вам нужна помощь, почему вы о ней не попросите. Это избавило бы вас от ощущения, будто вы ничего не стоите. В конце-то концов, а мы все, мы-то чего, черт возьми, стоим. Если на то пошло, разве сюда не может в любую минуту явиться какой-нибудь человек и сесть на мое место. И где я тогда окажусь.
