Артур Филлипс - Прага
Однако спустя два вечера Джон сидит слева от Имре за обедом, которым угощает Чарлз, и ему уже не так легко сгуртовать свои чувства.
— Мистер Хорват, это мой друг Марк Пейтон, знаменитый канадский социолог и историк, — так Габор представил последнего прибывшего, и с той минуты, как все четверо уселись в отдельном обеденном зале швейцарского ресторана в Городском парке, Джон отмечает, с какой огромной скоростью его отвращение к Хорвату сменяется очарованием и спокойными периодами чистого уважения, отмечает в себе неспособность решительно записать Имре в несерьезное.
— Если быть внимательным, в лагере можно многое о себе узнать, — в какой-то момент говорит Имре Марку, и Джон проникается собственной малостью и бесполезностью в присутствии человека, прожившего такую жизнь. — Моя типография оказалась в самом центре восстания 1956 года, — говорит венгр хмурому канадцу минутой позже, и Джон закатывает глаза.
Ресторан расположен в тени Вайдахуньяда, паркового замка девятнадцатого века, а в этом обеденном зале окна выходят на две стороны: с одной вырисовываются очертания замковой башни, с другой луна только что с широкой улыбкой начала свой долгий ежемесячный зевок. Чарлз общается с официантами в выразительно повелительной манере, каждым жестом показывая свое умение руководить. Вина он тщательно подобрал накануне, и теперь поднимает первый тост за будущее «Хорват-пресс» и за память венгерского народа. Четыре бокала сходятся и звенят под сияющими призмами и электрическим жужжанием люстры.
Невзирая на сомнения Джона в Марковой устойчивости к давлению, Пейтону дали роль Чарлзова доверенного советника по культуре. Он практически играет ее как мим; почти не говорит, только с предсказуемой задыхающейся ненасытностью выслушивает рассказ Имре.
— После войны ко мне пришел один писатель. — Имре складывает руки и наклоняется к Марку, однако смотрит поверх головы собеседника, выглядывая прошлое. — Он печатался в нашей типографии еще во времена моего деда, можете ли вы поверить? Отцу, однако, пришлось расторгнуть договор с этим писателем, потому что его сочинения никто не покупал, но я знаю, отцу хотелось бы его удержать, несмотря на убытки. Этот парень в своей жизни вращался в замечательной компании, входил в клубы писателей и художников, принадлежал, знаете, влиятельному и важному поколению… — Марк слегка, кончиками пальцев правой руки касается левой ладони и медленно кивает.
Четверо официантов вносят первое: тушенное в пипераде филе балатонского фогаша, заказанное Чарлзом накануне после совещания с шеф-поваром. Официанты одновременно ставят перед каждым из четверых едоков увенчанную куполом тарелку и по сигналу с изящным взмахом поднимают крышки. Следующие три с половиной часа вино снова и снова меняет цвета, крепкое сменяется дымчатым, потом вязким и сладким. Блюда меняются и меняются, и вот уже рыбный старт — такая же далекая память, как детский завтрак на траве: аромат соуса, запомнившийся обрывок разговора, мимолетный солнечный луч на чьем то лице. От рыбы к овощам, к супу, к мясу, к пирогу, к сыру и фруктам Джон старается выстоять против ураганного Имре, пока нотации и монументальные истории, дерзкие риторические вопросы спутываются в один длинный монолог, который назавтра в памяти Джона поглощает не часы, а недели, и адресуется только ему — долгое погружение в Имре, которому Джон никак не мог противиться:
— Произведение искусства, мистер Прайс. Это наша жизнь, любая жизнь может быть такой. Думаю, и вы, наверное, тоже такой. Я думаю, мы не такие уж разные, вы и я. — Джон молча надеется, что это может быть правдой. — Жизнь должна иметь смысл, у нее должно быть начало — когда открывается ее цель, середина — когда цель достигается, и финал — когда эта цель становится ясна другому, следующему поколению, которое сможет сохранить эту цель и передать ее дальше. — Джон подозревает, что Имре говорил это и прежде, знает, что сейчас тот говорит лишь для газеты, но в то же время Джон не может отвязаться от непрошеного и досадного, глупого чувства, что Хорват открывает ему самое важное; Джон готов поклясться, что навсегда запомнит эти минуты. — Немалые силы употреблялись, чтобы затоптать мою цель. Но меня было не свернуть. Я говорю это не в гордость. Я не хвастаюсь, — хвастается он. — Я говорю это в удивление: такова жизнь, что я просто следовал тому, что знал за истину, и мне давалась сила. — Блюда приносят и уносят, но перевоспитание продолжается без пауз, Джон наклоняется к Имре, зубами прикусив большой палец. — Я рассказываю свою собственную историю. Они хотели отнять ее у меня, рассказывать вместо того свою историю, но они проиграли. Это худшее насилие, которое один человек может сотворить над другим, молодой сэр. Вы это понимаете? Есть пытки, но их можно вынести. Есть тюрьма, но и это не самое плохое. Но отобрать у человека историю — значит отобрать его жизнь, его цель.
Джон отмечает, что Имре идет по кругу, старается выскользнуть из его хватки и снова почувствовать себя взрослым.
— Молодежь умеет выносить такие обеды, — говорит Имре. — Вот мистер Пейтон может пить четыре разных вина, и его лицо остается таким же спокойным и серьезным, как вначале. У меня есть один совсем дальний родственник, который ушел в монахерь, и там… Нет, я неправильно сказал, да? — спрашивает Имре и громко смеется вместе с остальными, вытирая глаза. — Спасибо, Карой. Он ушел в мо-нас-тырь, — Имре произносит по слогам, — и принял обет стать умеренным аскетом. Вот не думаю, что такое было бы подходяще кому-то из вас, кроме, может быть, вас, мистер Пейтон.
И все опять смеются.
— Умеренным аскетом? Это немного чересчур, нет? — спрашивает Джон. — Если собираешься в чем-то себе отказывать и притом отказываешь себе даже в удовольствии в чем-то себе отказывать, это, наверное, обидно.
Имре хохочет громче всех, и у Джона прилив гордости.
— Джон, какое слово по-английски… — спрашивает Чарлз с намеком на венгерский акцент, когда усеянные крошками десертные тарелки уплывают, и появляется третья порция сладкого «токая» в маленьких стаканчиках. — Как будет. — Чарлз машет рукой, пытаясь поймать нужное слово и отметая все постороннее. — Mi az angolul, hogy megelégedettség? — спрашивает он Имре, и тот кивает и говорит по-английски:
— Точно, точно так, Карой… Первый раз я пил токайское в «Гербо» с матерью. Я вспомнил об этом, когда мы с вами первый раз там встретились. В тридцатые годы жизнь здесь, в Будапеште, была действительно славная. Боюсь, я начинаю разговаривать, как мой отец. Он всегда говорил: «Кто не жил до Первой мировой войной, тому, наверное, не понять, какой приятной бывает жизнь». Честно говоря…
— Извините, но это все херня, — говорит Марк, молчавший почти с середины этого многовекового обеда, и, сам того не замечая, опрокидывает пустой стакан. — Херня.
— Заткнись, Марк, — резко говорит Чарлз.
— Нет, в самом деле. «Вам не понять, какой счастливой бывает жизнь, если вы не жили в Бельгии накануне Первой мировой», Виктор Марго, 1922 год. «Если вы не бывали тут, в Виргинии, перед войной Севера и Юга, вы не представляете, какой прекрасной бывает жизнь». Джозайя Бернэм, 1870-й. Две фразы из Талейрана, если сможете вынести. Первая: «Кто не жил до Революции, не знает сладости жизни», и потом, переосмысливая многое: «Qui n'apas vécu dans les années voisiness de 1789 — кто не жил во время Революции, не может знать, что такое радость жизни». «Сэр, вам не узнать, что значит хорошая жизнь, если вы не жили в зеленой Англии, пока эти германцы не пришли тут распоряжаться». Маркиз Уэстбрук, 1735-й. Херня, просто хернища.
Голос Марка повышается с каждой новой цитатой, и второй бокал, на сей раз — с остатками красного вина от начала вечера — летит на пол, кувыркаясь и ныряя, брызгая на распущенный галстук Имре.
— Имре, пожалуйста, извините меня за… — начинает Чарлз по-венгерски.
— Нет, нет! Все нормально!
Имре зачарованно смотрит на канадца.
— Я тебе говорил, что он немного того.
Джон смеется над Чарлзовыми усилиями сохранить спокойствие, пока Марк шарит под столом, поднимает бокал и наполняет его, не переставая херня-херня-хернищенствовать.
— Нет, нет. — Имре сжимает плечо Марка. — Он выдающийся человек, и он прав, наш ученый в нашем маленьком клубе. Как можно ждать, что мы повзрослеем и изменим мир к лучшему, если мы все будем грустить и страдать по какому-то другому миру?
— О том и речь, — говорит Марк, наливая и промахиваясь.
Имре отвлекается на винное пятно на своем галстуке от «Эрме», потом отрывает себя от галстука и, подняв бровь, глядит на Чарлза.
— Огонь, — твердо произносит Имре. — Огонь и жилы, чтобы сказать: «Хватит!» — «Это есть у молодежи и, думаю, у нынешней западной молодежи больше, чем у любой другой. Когда вы росли, у вас было все, так что теперь вы готовы потребовать больше, сказать: „Хватит!“» — Имре обращается ко всем троим, и как никогда прежде Джон видит в нем артиста и, что важнее, прекрасного артиста, несмотря на слабый материал: — Боюсь, что у этой страны, нашей МК, больше нет жил, но мы вернемся домой, мы с Кароем, и мы вернем им жилы. «Вот ваша становая жила», — говорим мы! — Он берет первый попавшийся стакан — стакан с водой, в котором субмарина окурка всплывает и погружается по команде нерешительного капитана. — За жилы Венгрии и за все, чему вы можете ее научить, люди с молодостью, люди с энергией, люди с Запада!
