Улья Нова - У нас будет ребёнок! (сборник)
Его родители жили у самого Азовского моря, в Мариуполе. Мы ездили туда, но море почему-то я видела только из окна вагона. Оно было свинцово-серым, ненастоящим: мелькнет куском тусклого стекла, затянутого рябью, и исчезнет, словно его и нет.
Я стала такой же лениво-тусклой, и мои прежние сокурсники не узнавали меня при встрече.
– Валера, нам надо разойтись, – равнодушно говорила я ему иногда, – это бессмысленно…
Он пугался и грозил, что прыгнет в чан с негашеной известью или сделает еще что-нибудь такое же ужасное, и это будет на моей совести…
– Но ведь это шантаж, – устало говорила я и оставалась.
Я очень боялась забеременеть от моего мужа Валерки. И если бы это случилось, наверное, пошла бы на аборт, но…
Как-то осенним теплым днем, в конце сентября, я ехала в городском автобусе, таком же желтом, как листопад. Я стояла на задней площадке, жмурилась на нежаркие солнечные лучи, запутавшиеся в ветках деревьев, лучи пронизывали автобус сквозь немыслимо прозрачные стекла, ласкали мне щеки. Я вдыхала проникающий в салон запах дыма от сжигаемых листьев, и думала я о чем-то приятном и тихом, как этот золотой день, и подставляла лицо мелькающим блесткам солнца.
– Мама! – позвал меня детский голос. И голос этот был внутри меня, но и как бы вне. Я подняла голову – и тут автобус повернул, предоставив моему взору бескрайнее голубое небо.
С того дня я знала, что у меня уже есть ребенок и что он хочет быть здесь, со мной, в этом мире.
Через месяц я забеременела. Да, от того самого бестолкового и ненужного мужа Валерки.
Теперь каждый день я смотрела на свой растущий живот и думала, что же будет. Сны, переставшие посещать меня вовсе, возобновились. Я видела себя голую в огромном ангаре, где с потолка тонкой струйкой текла вода из невесть откуда взявшегося душа. А мне просто необходимо было помыться, и люди ходили вокруг, разглядывая меня или пряча глаза. Потом я видела мужа. Он наклонялся к детской кроватке, покачиваясь на нетвердых ногах, доставал ребенка, завернутого в розовую пеленку, держал его неловко, казалось, вот-вот уронит, и край пеленки, размотавшись, покачивался розовым лоскутом вслед за пьяным мужчиной.
– Нет! Нет, нет! – кричала я. – Оставь, пожалуйста! – И просыпалась с гулко бухающим сердцем.
К тому моменту я уже как два года была замужем, формальности соблюдены, у ребенка будет официальный отец и все такое… Мне было двадцать пять, давно пора стать матерью. Я затаилась. Моя умершая дочь, отказавшаяся от меня, пугала повторением случившегося. Я чувствовала себя виноватой.
Я отдалась в руки врачей, я выполняла все предписания, ложилась на сохранение, но это все – внешне. Внутри себя я знала, что он хочет жить, и я его ждала.
Перепуганные врачи поторопились со сроками: как бы чего не вышло… По мнению медиков, я должна была родить второго июля, поэтому меня держали в родильном отделении и всеми допустимыми средствами вызывали у меня родовую деятельность. Деятельность при этом не развивалась, просто ни в какую! Еще бы, я ведь тоже считать умею, так вот, по моим подсчетам, рожать я должна была шестнадцатого. Я как-то заикнулась про свои сроки, но на меня замахали руками: молчи, мол, без тебя все знаем, у нас данные УЗИ и все такое. Я и замолчала. Пусть делают то, что считают нужным.
И все-таки, если вспоминать о моем никчемном и унылом браке, то и плюс в нем нашелся. Осознание того, что у меня есть законный муж, как-то так успокаивало, что ли… Все, как у людей; вон он, каждый день под окнами, ну, или почти каждый. Приносит вареную курицу, фрукты, бульон в термосе. Да это и не важно, что приносит. Другим тоже приносят, важно, что он есть!
Заглядывала в палату нянечка:
– Твой пришел, – докладывала. И я подходила к окну, махала Валерке рукой. И передавала записки, и принимала передачи, и рассказывала соседкам обычные женские истории. Все, как у людей, одним словом.
Мои соседки менялись, их увозили рожать и переселяли в послеродовые палаты, а я все ждала.
Меня стимулировали. Через неделю после моего прибытия у меня, наконец, начались схватки. Ночь перед родами я провела в палате, отделенной от общего коридора еще одним, с закрывающейся дверью. Но, промучившись ночь, я все никак не готова была к родам. Мне постоянно что-то вводили, потом обезболивали и снова стимулировали. Утром пришла заведующая отделением, посмотрела меня и проколола околоплодный пузырь, чтобы отошли воды. Это не помогло, матка не открывалась, и возникла угроза для ребенка, он мог задохнуться. К тому моменту я плохо соображала. Помню, как лежала на родовом столе, а заведующая, наклонившись ко мне, мягко говорила:
– Машенька, мы будем делать вам кесарево сечение. Не волнуйтесь, сейчас вас отвезут в операционную, это в другом корпусе…
Наверное, я что-то отвечала.
Помню каталку, лифт, испуганных медсестер, распахнутые дверцы «Скорой» и бледное лицо водителя, когда он помогал завезти мой транспорт в машину. Потом коридоры, коридоры… Меня снова кто-то смотрел, надеялись, что рожу сама. Пока готовили операционную, моя каталка вместе со мной стояла где-то у стены. Мне казалось, что я кричала, уже не от боли, а от страшной мучительной усталости и страха. Хотя, нет, я не боялась, мне было все равно. Это состояние, когда человек перестает осознавать себя как личность, а остается лишь животное желание поскорее отключиться, заснуть или умереть.
В операционной я пришла в себя, не знаю почему. Я отвечала на вопросы врачей, а когда мне дали маску, попросила, чтобы кардиолог подержал меня за руку.
Выключилась.
Я слышала много историй о том, что люди во время операций, под наркозом, или при клинической смерти, видят странные сны, со светом в конце тоннеля, проживают свою жизнь, встречаются с умершими родственниками, наблюдают за своим телом со стороны и так далее. Ничего такого со мной не было. Сон мне снился, но самый обычный сон, такие сны человек видит, когда спит в своей кровати у себя дома. Я плохо помню, но кажется, я видела себя в деревне, было много зелени, я что-то делала, с кем-то общалась. Все очень буднично.
– Машенька, просыпайтесь! – Я с трудом разлепила глаза и несколько мгновений не соображала, где нахожусь.
– У вас мальчик! – Я видела улыбающиеся лица, попыталась ответить, но поняла, что не смогу, губы и язык не повиновались.
– Это ничего, это наркоз, – успокаивали меня. А я все хотела спросить: «Где же обещанная дочь?» Удалось мне только:
– Я спать хочу! – Люди в белых халатах засмеялись.
– Ну, спите, спите…
Всю утыканную капельницами меня отвезли в послеродовую палату.
… – Лариса Васильевна, как мой сын? – Я встретила заведующую этим вопросом, как только она появилась в палате.
– Все хорошо, – ответила она, повернулась к детской медсестре, сопровождавшей ее: – Принесите ребенка!
– Лариса Васильевна, – взмолилась та, – может, рано?
– Ничего не рано! Несите!
Через несколько минут медсестра вплыла в палату с голубым свертком. Я сразу попыталась сесть.
– Видите, – сказала Лариса Васильевна, – а вы говорите – рано. Только что лежала зеленая, а теперь быстро встрепенулась. – Она помогла мне сесть.
– Дайте, – прошептала я, протягивая к свертку руки.
Медсестра бережно положила моего сына рядом со мной, на подушку.
Он спал. Я наклонилась к нему, вглядываясь в крохотное светлое личико, стараясь уловить его дыхание.
– Митя, – позвала.
Лариса Васильевна стояла рядом с моей кроватью и победно глядела на нас.
Мария Ануфриева
Прямо с койки
Мамаша с коляской неспешно и гордо прошествовала на зеленый сигнал светофора и нарочито замедлилась, пристраивая коляску на поребрик.
Вы замечали, как ходят беременные бабы? Как утки, только что не крякают. Полные сознания своей значимости, переваливаются с ноги на ногу. Кучкуются в скверах, а еще хуже – у пешеходных переходов. Пойдут – не пойдут, попробуй, разбери. Те, что с колясками, опасливо вытягивают головы, а эти как на параде – выпятили круглое достояние и пошли гордо, из какого-то своего иного мира снисходительно глядя на другую половину человечества – небеременную, второсортную.
Я выжала газ на Пулковском шоссе, показательно и смиренно притормозила у поста ДПС. Миновав его, как волк, сбросила овечью шкуру и понеслась по Дунайскому проспекту. Это сейчас попасть на север Петербурга просто, а тогда кольцевая дорога только строилась – щерилась арматурой из бетонных свай, похожая на останки огромной доисторической рыбы.
Поворот на Дунайский был не случаен – пол-литра водки диктовали мне быть осторожной и избегать центральных улиц. Переваливаясь на служебном «Форде Фокусе» – любимом «бегемотике» – через разбитый переезд у железнодорожной станции «Обухово», сделала погромче радио. Валерий Меладзе, София Ротару и группа «Белый орел» были со мной заодно. О чем бы они ни пели, выходило об одном – у всех есть упоительные в России вечера, милые-любимые-единственные, «я пойду за тобой» и прочая лабуда, но не у всех есть продолжение этой лабуды – дети. И это – правда жизни.
