Михаил Однобибл - Очередь
Учетчик слушал стряпку в крайнем изумлении. Даже после всего, с чем он уже столкнулся в городе, таких врак он не ожидал! На него клеветала вся пирамида, от рядовых безработных до высших служащих. После пробуждения учетчик голодно поглядывал на свою старую, удобную одежду на спинке кровати. Теперь, не стесняясь присутствующих, ведь они без стеснения его порочили, он проворно оделся, обулся в загородные сапоги, пристукнул каблуками об пол и перекатился с пятки на носок, проверяя, гладко ли намотал портянки. В привычном загородном костюме он чувствовал себя гораздо увереннее. «Вы сами запутались в своих городских делах! – сказал учетчик и во весь рост выпрямился перед стряпкой, а то она совсем забыла, кем он был для нее за городом. – Я не вступал в сговор с шофером и Движковой. Это несусветная ложь, ни в чем подобном я не признавался». – «Как не признавался? – в свою очередь удивилась стряпка и деловито обернулась назад. – Все же видели протокол. Где он?»
Учетчика позвали к столу. Там, под окном, было светлее. Бережно разложенный перед учетчиком документ был таким ветхим, что знакомиться с ним на весу было рискованно. Захватанный сотнями рук, истертый до волокон листок мог расползтись по сгибам от прикосновения. С трудом, главным образом по красному вопросительному знаку губной помадой, учетчик узнал протокол своего первого допроса. Протокол был начат 8 апреля свидетельскими показаниями в защиту Лихвина, продолжился уточняющими вопросами служащих и вот уже в третий раз вернулся к учетчику. Теперь на нем места живого не было! С обеих сторон вдоль и поперек бумагу покрывали записи. В местах, где тексты наслаивались друг на друга, их писали разными чернилами, чтобы можно было прочесть. Признание, на которое указывала стряпка, было вкраплено между строк первоначальных свидетельских показаний учетчика линиями тоньше волоса, их проводили, наверно, иголкой. Текст оказался довольно пространным, мизерные буковки можно было рассмотреть только в увеличительное стекло. Оно было наготове, в руку учетчику вложили деревянную ручку толстой линзы в бронзовой оправе. Он внимательно прочел свое признание в заговоре с целью организации 8 апреля 80 года в деревне Гранный Холм выездного отдела кадров для экстренного трудоустройства вне очереди. Согласно записи, тайно оформить учетчика на работу обещала инспектор Движкова, временный отдел кадров должен был самораспуститься в тот же день, 8 числа.
Читать было неудобно. Сгрудившиеся вокруг учетчика авторитеты притиснули его к столешнице, жарко сопели в ухо, заслоняли свет. Они будто впервые видели признание и вчитывались с учетчиком в каждое слово. Гнусная клевета была записана чужим почерком якобы со слов учетчика. Но под признанием стояла якобы его собственноручная подпись. Учетчик внимательно изучил росчерк, нажим и скольжение пера на прямых участках, в углах и закруглениях. В подписи не читалось хозяйской уверенности. Неведомый копиист осторожничал, вел линию бескрыло, каждая закорючка повторяла оригинал, но в целом подпись была фальшивой. Учетчик с облегчением выпрямился и сказал: «Моя подпись подделана». Насмешливый, презрительный гул был ему ответом. «Надеюсь, у авторитетов очереди есть почерковед».
К столу подвели флегматичного юношу с продолговатыми, узко посаженными глазами. По виду и повадкам почерковед был бумажный червь. Он тщательно протер носовым платком линзу, долго сличал подлинную подпись учетчика под первым протоколом со второй, тихо пошмыгивал носом и наконец, когда общее терпение готово было лопнуть, невозмутимо подтвердил, что автограф под вторым, скандальным протоколом фальшивка, срисованная с оригинала. Это произвело эффект. Раздались охи. Тугоухой авторитетке, когда ей крикнули новость в ухо, чтобы расслышала, сделалось дурно, ее подхватили. Мужские и женские голоса загомонили наперебой: почему подлинность протокола не проверили заблаговременно, ведь это ни в какие ворота не лезет, чтобы страшно занятых авторитетов очереди столько времени водили за нос и вынуждали принимать важнейшие решения на основании ложных сведений. Почерковед им не отвечал, его бы и не услышали. Но когда выговорились, он по-прежнему тихо напомнил, что ему не поручали сличать подписи и вообще не подпускали к драгоценной бумажке, что до сих пор не было повода устанавливать подлинность, поскольку до очереди с протоколом ознакомились служащие: шофер, Зоя Движкова, Рая-архивщица. И они поверили документу. Правда, архивщица швырнула листок в корзину для бумаг, а уже оттуда, из сора, каким-то расторопным очередником, может, не в меру расторопным, он был извлечен и передан авторитетам. Кстати, добавил почерковед, до сих пор очередь думала, будто Рая скомкала листок от злости, чтобы уничтожить саму память о пребывании учетчика в городе. Теперь, когда все прозрели, есть риск впасть в другую крайность, уверить себя, что Рая отправила документ в макулатуру исключительно потому, что разглядела фальшивку. Однако и такое утверждение может стать заблуждением. У служащих на все свои темные резоны. Кто из очередников может их провидеть? Между прочим, все остальные записи на этой бумаге подлинные.
Почерковеда слушали понуро, пристыжено. Стряпка пылала жаждой мести: «Я вырежу „ложь“ на лбу сочинителя и приложу лбом к сочинению!»
Переговоры продолжались до вечера, пока усердно трудившиеся за столом протоколисты не воткнули перья в чернильницы. Громким и решительным стуком они дали понять, что гаснущих за окном сумерек совершенно недостаточно для записывания. Авторитеты стали покорно расходиться. Они умерили пыл, не пытались продолжить беседу без записи, перевести ее в неофициальное русло. По молчаливому согласию стороны не торопились выдвигать требования. Первый день до темноты потратили на выяснение накопившихся недоразумений.
Выявление фальшивого протокола породило у авторитетов надежду, что не было вовсе никакого общения учетчика с шофером. Учетчик раз, и два, и три пересказал авторитетам разговор в салоне автобуса в злосчастную восьмиапрельскую метель. Рассказ неизменно вызывал оторопь и ропот. На учетчика смотрели, как на бахвала. Даже столь пустячный разговор представлялся авторитетам невероятным. Шофер не мог снизойти до общения со случайным прохожим сезонником. Нрав шофера известен, он и тем, кто постоянно вертится перед глазами и должен бы приучить его к себе, еще не соизволил слова сказать.
К общему удовольствию возникшее недоумение развеяли жуколовы. Старинные загородные приятели предположили, что шофер разговаривал не с учетчиком, а с собой. Но сказанное в задумчивости в ответ на свои мысли случайно совпало по времени с вопросом учетчика. Шофер мог вовсе не слышать вопроса, какая остановка конечная, и произнес не «завод», а, к примеру, «зовут». Ведь он забуксовал в дороге, отстал от графика и хорошо представлял, как мерзнущие на остановках пассажиры ждут задержавшийся автобус и костерят водителя в страхе опоздать к началу рабочего дня. Учетчик, впервые очутившийся в городе, наивно подумал, что шофер вступил с ним в разговор. Такая версия происшедшего устроила всех, лица авторитетов посветлели.
Казус в автобусе был главным недоразумением. Но за полгода пребывания в городе учетчик оброс множеством других вопросов и нареканий, о некоторых он и не подозревал. По городу ходили жалобы на него. Они давно разъедали его репутацию, а он вследствие позднего знакомства с ними только теперь мог возразить. Одни обвинения с ходу вызывали протест, другие давали пищу для размышлений.
Требование, чтобы учетчик принес извинения Движковой за то, что 8 апреля испортил ей юбилей, когда дерзко вторгся в закрытую горсадовскую столовую, было составлено почему-то не самой пострадавшей, а судомойкой. Всегда за Движкову кто-то вступался. То Лихвин уговаривал учетчика покаяться перед ней, то ее защищала товарка из бригады поварих, точно сама могущественная кадровичка боялась или считала ниже своего достоинства бороться. Она чуралась учетчика, как и шофер, по мнению очереди, должен был его чураться.
Зато сторожиха написала целых две кляузы. С мелочностью старой сквалыги она обвиняла учетчика в том, что он искрошил полный кусок мела на хулиганские надписи на учебной доске в техникуме. Еще сторожиха обижалась на учетчика за выдоенную козу. Последнее обвинение учетчик с ходу отверг: не он оставил домашнее животное с пустым выменем, а проезжая бригада северян. Признание учетчик сделал с легким сердцем, так как никого не ставил под удар: пролетные козодои заработали на суровом севере длинный рубль и подались далеко на юг, к теплому морю, проживать добытое тяжелым трудом, туда местные каратели не дотянутся.
Если ябеды сторожихи вызвали снисходительную усмешку учетчика, то докладная Кугута, в ней сипоголовый возлагал на учетчика ответственность за кражу со взломом на спасательной станции, возмутила цинизмом. Старый интриган однобоко описал борьбу на речной переправе, получалось, будто учетчик вынудил своих преследователей взломать дверь спасательной станции, чтобы взять вещи, необходимые для его спасения, между тем как в действительности ему чуть не сломали руку веслом, когда против воли тянули из воды, а одеяло со спасательной станции унесла закутавшаяся в него двойняшка.
