Михаил Однобибл - Очередь
Богомолец с горечью махнул рукой: «Не надо обольщаться на мой счет. Хоть там, хоть здесь я никто! Я губка для впитывания впечатлений от происходящего. Таковы же гонцы других отсутствующих авторитетов, все, кто молча сидит и пишет за столом переговоров. Это сейчас у нас с тобой дружеский, ни к чему не обязывающий треп, лишь бы подольше погреться в бане и заодно помолоть языком, пока можно, – ха-ха! А в процессе официальных переговоров мы, гонцы, лишены права голоса. Тем шире открыты наши глаза и уши, чтобы в точности зафиксировать и передать нашим хозяевам каждое слово, мельчайший нюанс. На основании полученных от нас сведений они передадут на дачу, опять-таки через нас, свое авторитетное мнение, какие шаги следует предпринять в дальнейшем для завершения страшной сказки твоих городских странствий. Кстати, в бане, я тоже выполняю свой долг. Честно предупреждаю, чтобы ты не думал, что я тайком за тобой шпионю. Если бы я заметил у тебя лишнюю перепонку, Богомол узнал бы про это первым, можешь не сомневаться. Всякий гонец предан своему патрону. И право тереть тебе спину я взял с боем. Сегодня после полуночи, когда подул банный ветер, все гонцы, не исключая женщин, готовых ради дела отбросить стыд, спорили, кто будет топить тебе баню. Авторитеты доверили мне: я тебе знаком, я рисковал рядом с тобой в музее, я уводил тебя от погони с риском быть растерзанным очередью заодно с тобой. Впрочем, мои завистники зря ревновали, ничего сверхъестественного я не увидел и не услышал. Я еще в музее догадался, что из тебя не вытянешь слова, не предназначенного для чужих ушей. Зато напарился вволю, отвел душу, в каждой жилке истома, каждой косточке тепло».
«Но отчет о прошедшей ночи, о том, что у меня нет лишней перепонки, тебе придется составить и отнести Богомолу незамедлительно?» – спросил учетчик. «Такая служба». – «А как же отдых после бани?» – «Отдых отменяется, – вздохнул гонец, и важности в его вздохе было больше, чем огорчения, он отклонил занавеску и выглянул через щелку на улицу. – Уже на рассвете, а он наступит скоро, я со всех ног помчусь на Космонавтов с оперативным донесением, и тот же холодный северо-восток, сделавший возможной эту баню, будет продувать меня до костей. А закутайся я после бани, мой же родной авторитет обругает меня толстым увальнем. Затем я буду прыгать у подвального окна, бегать кругами, задирать прохожих, разве что не лаять (ты никогда не замечал, что собаки на морозе греются лаем?), чтобы не заледенеть в ожидании, пока Богомол медленно обдумает мое донесение, ведь полнейшее отсутствие новостей требует, как шутят авторитеты, глубочайшего анализа. Мой хозяин осчастливит меня самим окончанием этого ожидания, когда через цокольное окно выдаст, наконец, пакет дальнейших предложений, и я сломя голову помчусь обратно на дачу, чтобы успеть к началу нового дня переговоров, чтобы всматриваться, вслушиваться, записывать, запоминать. Я буду рад уже тому, что оказался в тепле, но при этом мне придется бдительно следить за собой, чтобы не задремать рядом с натопленной печью».
«Для меня это удивительная самоотверженность, – задумчиво сказал учетчик. – У нас за городом послебанный покой священ для всех независимо от ранга. Это единственные минуты бездействия, безмыслия и общебригадного мира. В остальное время сезонные работы полны тревог, борьбы, интриг и козней. Вымыться при необходимости можно в реке, в луже, в росе, поэтому баня, как говорят вольные сезонники, пустая шутка, если на нее минутка. А в городе, получается, не все могут чтить баню. Другие гонцы, как я понимаю, на твоем месте поступили бы так же. Это серьезная жертва, у нее должна быть веская причина. Наверно, ревностным служением гонец зарабатывает право стать авторитетом в будущем».
«Вот! Чужак со стороны сразу уловил, чего требует справедливость. А очередь десятки лет не может понять! – фыркнул Богомолец и смешно запрыгал на месте (он ополаскивал таз и плеснул кипяток себе под ноги). – Давно пора закрепить каким-нибудь неписаным законом право авторитетонаследования. Чего лукавить, каждый гонец в душе метит в авторитеты. Еще никому это не удалось, но тем интереснее, кто же станет первым, ведь когда-нибудь это случится. Потому что формального запрета нет. Бытует лишь одно железное правило: авторитетами становятся не по расчету, а по слепой любви очереди, по ее внезапному, стихийному влечению. В каждом конкретном случае ни причин, ни логики этого влечения, чтобы угадывать его в дальнейшем, понять нельзя. В результате авторитетство – лотерейный барабан. Можешь скакать в нем втрое шустрее или втрое ленивее прочих шаров, выбор не зависит от твоих усилий и ухищрений, только от случая. От темного брожения и колыхания умов и душ очереди. Само начало авторитетства неуловимо. В какой-то момент к заурядному, ничем не выдающемуся очереднику вдруг обращаются за мелким советом. Это может быть и знакомый стоялец из той же очереди, и залетный уличник из другого конца города. Следом так же невзначай, через рваные промежутки времени, обращаются второй, третий, четвертый. Начинаются слухи и пересуды, какую поданные советы принесли пользу. Зачастую отсутствия вреда довольно, чтобы посетители продолжали идти. После десятого или двадцатого обращения ближайшие соседи по очереди, давно знающие советчика, но прежде мало им интересовавшиеся, вдруг чувствуют, что им тоже крайне важно его мнение по волнующим их вопросам. Поздно хватились! Теперь им приходится пробиваться сквозь кольцо посетителей, фактически к советчику выстраивается стихийная очередь, на первых порах это блеющее разноголосое стадо, когда все говорят и суются наперебой. Бесполезно спрашивать у них, за какие такие заслуги они выбрали именно этого очередника своим наставником. Даже самый первый обратившийся за советом промычит откровенно несуразное „я, как все“. Ни о чем не подозревавшего, ни на что не претендовавшего стояльца помимо воли производят в авторитеты. Фактически бедолагу силком вталкивают во власть, он сам не рад своей популярности, отказывается давать советы под предлогом недостатка времени, необходимого ему, как всякому очереднику, для поисков пропитания и одежды. Но жалобы лишь подогревают ажиотаж. За уверениями новоиспеченного авторитета в своей несведущести видят стремление набить цену. К нему начинают идти с подношениями, чтобы возместить потраченное на советы время. Довольно скоро его заваливают, с одной стороны, вопросами, как быть и стоять в очереди, а с другой стороны, вещами и провизией. Между тем, очередь продолжает двигаться и затягивает авторитета вместе с накопившимся багажом и растущим влиянием в подъезд, в нутро живой очереди. Его ученики, оставшиеся на улице, чувствуют себя осиротевшими, поскольку жизнь не стоит на месте и постоянно подбрасывает новые вопросы, а они привыкли опираться на мнение своего авторитета, как инвалид на удобно подогнанный костыль. Авторитет тоже тоскует по прошлому: привыкший влиять на людей и события, отравленный ядом власти, он попадает в тиски живой очереди, в томительное состояние пассивного ожидания. Он забыл, что прежде всего он смиренный стоялец очереди, а потом уже авторитет, его вторая натура – не стала ли она первой? – бунтует. Раз он не в силах отлучиться из подъезда или подвала, он согласен и на заочное участие в решении важных вопросов. Он жаждет послать кого-то в гущу событий, конечно, не вместо себя, но от своего лица. И тогда авторитет принимается искать гонца. Вернее, он его чает, надеется на его появление с таким жаром, что подходящий кандидат неминуемо находится. Причем авторитет выбирает гонца не из числа своих приверженцев, слишком они эгоистичны, суетны, склонны преследовать личные интересы при выполнении поручений, ничуть их не касающихся. К счастью для авторитета велика, протяженна и разнолика матушка очередь, у нее много концов, куда еще не дошел слух о нем. И мало ли рыщет по дворам кадровых учреждений голодных оборванцев, только начавших обживать город! Есть из кого зорким глазом высмотреть не ослушника, а послушника, подозвать к подвальному окну и постепенно приучать к азам гончей работы. Она в нашем маленьком городе нехитрая: отнести на какую-нибудь улицу запечатанный пакет, вернуться с уведомлением о вручении адресату и получить плату. Выгода при этом обоюдная: зеленому новоочереднику некуда девать себя и свое время, авторитет же избавляется от излишков вещей и продуктов, ими его продолжают задаривать через подвальные окна оставшиеся на улице получатели советов. Если посланный оправдывает доверие и начинает постоянно ходить с поручениями, он становится гонцом. Фактически он теряет свободу и самого себя (как поется в нашей гончей песне, „от чужого имени гонца имечко, от чужих имений именьице“), зато неуклонно растет его посредническая роль в отношениях авторитета, скованного цепью живой очереди, со стихией улицы. А выполнение гонцом многообразных поручений способствует разностороннему развитию. Мы, гонцы, во всех сферах удальцы. Не буду выпячивать себя, есть примеры ярче. Помнишь угловатого парнишку, сличавшего твою подлинную подпись в протоколе с поддельной? Он хладнокровно, непредвзято провел эту крайне важную и деликатную экспертизу, хотя никто не учил его профессиональному почерковедению, он впервые в жизни сравнивал почерк и чуть не упал в обморок от волнения, как сам мне потом признавался. Вчитываться в проведенные от руки линии, разгадывать скрытый за мелкими неровностями смысл этот гонец навык по ходу дела, в процессе исполнения своих обязанностей. Обязанности такие, что проще застрелиться. Никто из очереди не согласится и не сможет побыть в шкуре Глинчика. Штука в том, что чем темнее и косноязычнее авторитет, тем культурнее и понятливей и просвещеннее вынужден быть гонец. Такой малохольной тетки, как хозяйка бедного Глинчика, нет во всем нашем районе, а может, и в области. Ты слышал про Глинку?» – «Нет, никогда».
