Маргарита Симоньян - В Москву!
— Не думаю. Кажется, меня тошнит от вас, Маша. От вас от всех.
Больше до самого вечера Норе никто не звонил. Вечером позвонила с работы Саша. Сама и без ансамбля. Сказала, что все понимает, но что Нора завтра должна быть в Сочи, потому что там будет наш, и казах, и китаец, и готовится что-то беспрецедентное, кажется, новую организацию создают, типа НАТО, но наоборот. В общем, сказали собрать всех пуловских* и срочно пригнать в Сочи, потому что работы всем хватит.
Сразу после Саши с незнакомого номера позвонил Борис.
— Ласточка, я долетел, все хорошо. Ты новости видела?
— Видела, — сказала Нора на вдохе, а не на выдохе.
— Не переживай, мы их все равно замочим, — сказал Борис не очень уверенным голосом.
— Замочите, как директора «Южных Вежд»? — спросила Нора серьезно, с какими-то незнакомыми ей самой отрешенными нотками в голосе.
— Нора. Что ты несешь? — резко оборвал Борис.
— Скажи честно, это ты его заказал?
— Господи, Нора, что за вопросы? Еще и по телефону!
— Мне плевать, если слушают. Ты все равно уже в Америке. Так ты убил его или не убил?
— Ты что, всерьез думаешь, что они хотят меня посадить из-за этого? Дался им тот директор! Это они мне устроили за то, что я в политику полез, и у меня начало получаться лучше, чем у них. Какая разница, кто его убил, если меня хотят посадить за политику?
— Какая разница, за что тебя хотят посадить, если ты убийца? — закричала Нора.
— Нора, остановись. Посчитай в уме до десяти. Я не узнаю тебя второй день. Что происходит? Раньше тебя такие вещи не беспокоили.
— Меня многие вещи раньше не беспокоили. В моей жизни за эти два дня много чего изменилось.
— Все, ласточка, мне надоело с тобой ссориться, — твердо сказал Борис, стараясь звучать ласково. — Поговорим уже здесь. Я тебя жду. Утром Сережа за тобой заедет. Билеты у него. На всякий случай возьми с собой все, что для тебя важно. Если они решат залупиться, они и тебя назад не пустят. Придумают, что на тебя повесить — просто мне назло. Они и бабами не побрезгуют.
— Ты хочешь сказать, что я не смогу вернуться в Россию?
— Вряд ли, конечно, до этого дойдет. Но есть риск, что в ближайшие пару лет не сможешь.
— А ты меня спросил, я хочу вообще уезжать из России?
— Да что ты забыла в своей России? Заладила опять! Что ты будешь делать в России? У тебя вся жизнь впереди! Ваше поколение еще вырасти не успело, а вас уже изуродовали! Ты вспомни, что ты мне вчера пела — про то, что вас вообще ничего не волнует?! И друзей своих вспомни. Ты же сама мне рассказывала! Что с вами стало в этой России?! Один повесился, другой фашист, третий наркоман, четвертая… — Бирюков запнулся.
— Ты хотел сказать, четвертая — содержанка? — спросила Нора.
— Я хотел сказать, четвертая — журналистка, — сказал Бирюков. — Хотя неизвестно, что в твоей России было бы лучше.
— Борис, ты пойми, есть вещи…
— Все, хватит! — перебил Борис. — Собирай манатки и жди Сережу. В аэропорту тебя встретят и отвезут, куда надо, будешь меня там ждать.
Борис не сказал Норе, что успел попросить политическое убежище и в Россию уже не вернется. А Нора не сказала Борису, что ждет от него ребенка.
* * *
Нора бросила телефонную трубку куда-то в подушки дивана, постояла у подоконника, глядя на хмарь. Оранжевая луна, наполовину затянутая серым войлоком, почти шлепнулась на горизонт. Нора держалась за подоконник и вглядывалась в темноту, пытаясь остановить карусель в голове. «Была бы сейчас трава — все бы встало на свои места, — подумала Нора. — Или стало бы еще хуже».
Она забрела в ванную, машинально разделась, включила воду и села на дно большой круглой ванны, обхватив руками колени и опустив голову. С лица потекла вода, мешаясь с тушью. «Это с меня стекает старая жизнь», — подумала Нора, а потом и сама перестала вникать, о чем она думает:
— зачем он так грубо? — никогда так со мной не разговаривал… а я тоже с ним никогда так не разговаривала… зачем я ему про пионеров вчера наговорила? — но правду же говорила. — Есть беседка в городе Черкасске, старый дуб, зеленая листва, пионерка из шестого класса, девочка Людмила там жила — это еще откуда? — мама пела в детстве, чтоб я спала. Кошмар! — разве можно детям такое петь… — что там с детьми? Господи, я же беременная! — где он там внутри? — вот тут он, ребеночек, хороший, маленький… — или вот тут? — а я что буду петь, чтобы спал? — вдруг в беседку ворвались фашисты — приказали Люде отвечать — где от них тут скрылись коммунисты — и в каком отряде служит мать… почему я помню эту песню?… и Борис ее знает… и Толик, наверно, знает… и Маруся даже…а в Америке никто не знает, наверно… другая страна… чужая страна…у них Рождество…у нас Новый год… они делают оливье на Новый год? …ни фига не делают… и не смотрят иронию… у них вместо этого барбекю… на Девятое мая будем ездить на барбекю… — разве плохо? — или они Девятое мая восьмого отмечают? — а может, вообще не отмечают? — как же там можно жить, если не отмечают? — Господи, при чем тут это?.. — Что мне делать? — ЧТО МНЕ ДЕЛАТЬ? — если останусь, а он не вернется? …я уже никогда больше никого не смогу любить… волосы запутались у него в часах… — Господи, что я тут буду делать одна?.. — почему одна? — не одна, а с ребенком… — тем более! — мама сказала, у тети Раи рак…у нее не сложилась жизнь… и у меня тоже не сложится, если останусь… Я ВСЮ ЖИЗНЬ БУДУ ЖАЛЕТЬ, ЕСЛИ ОСТАНУСЬ! Долго-долго девочку пытали, жгли ее железом и огнем, только детские губы молчали, не сказав фашистам ни о чем — что я буду делать в Америке? — жить! — как жить? — как те парикмахерши — в Нью-Джерси снег, значит, скоро, девочки, и у нас… …снежок…мягенький… как цыпленок на даче у нас… у нас… здесь мы… здесь живем мы… это Толик говорит «мы»… и я теперь тоже говорю «мы»… здесь живем мы, а там мы не живем… там не жизнь… жизнь — здесь… здесь у подъезда зимой темно… снег падает в фонаре… на лицо падает и тает… дома тепло… теплые пирожки… пирожки принесла соседка… сядет в кресло, и будем вместе смотреть иронию… а Борис уплывет на Карибы опять… а я домой полечу… подлетаешь когда, в иллюминаторе все такое серенькое и деревья… как мокрые обгорелые спички… в Америке есть спички?.. или одни зажигалки?.. хочется курить… ГОСПОДИ, МНЕ ЖЕ НЕЛЬЗЯ КУРИТЬ, Я ЖЕ БЕРЕМЕННАЯ!.. надо убрать все сигареты из дома… из какого дома? — где мой дом?.. возле дома родного — это тоже мама пела… все родное… все родные… все такие же, как я… и я такая же, как все… — что ты придумываешь, все ужасные! — я же их ненавижу! — я вчера хотела от них уехать, чуть не сбила собаку… вот и уеду завтра к Борису… уеду, а здесь, кто останется? — Маша Кирдык… и Толик… неизвестно, что хуже… хуже — что неизвестно… пионерская честь не забыта, только наша Люда не жива… Господи, какая жуткая песня…
Нора вышла из ванной в халате Бориса, с красным лицом и глазами. Зашла в свою спальню. Длинные ворсинки ковра цеплялись за влажные ноги. Нора подошла к подоконнику, на котором стояли иконы, рухнула перед ними, почувствовав, как коленки ударились в холодный пол, и, наконец, разрыдалась.
— Господи, помоги мне! — бормотала она, — Я всегда просила, чтобы ты мне помог сделать так, как я хочу. А теперь я прошу — сделай так, как ты хочешь! Я ничего не знаю. Сделай, как будет лучше, прошу тебя!
Как всегда после молитвы, Нору охватило тревожное беспокойство — ей казалось, что она что-то опять недосказала Богу. Но в этот раз беспокойство не прошло вскоре, а поднялось в ней до края, как забытое на огне молоко, вспенилось и пролилось. Норины мысли разваливались в голове, как в сломанном калейдоскопе, и что-то смутно болезненное, тошнотворное, зыбкое отзывалось в каждой ее воспаленной молекуле.
Час или два, лежа в постели, казавшейся ей то слишком тесной, то слишком большой, то холодной, то жаркой, срываясь лицом в подушку, выворачиваясь то на правый, то на левый бок, вытягиваясь на спине, чувствуя, как дрожат закрытые веки, Нора пыталась пробиться в благословенно другую реальность сквозь темный туман отчаяния и сомнений, сквозь полчища хищных чудовищ, хватавших ее за руки и ноги, чтобы насильно оставить в этой.
Наконец, Нора заснула.
Утром она проснулась с прозрачными мыслями, вдруг отчетливо понимая, что решение — вот оно, только одно, и другого быть не может и не могло. Нора схватила свое решение за шкирку, как слепого котенка, мяукающего так, будто это не десять тепленьких сантиметров плоти, а целое стадо овец. «Сегодня я запрещаю себе думать вообще», — сказала в уме Нора, зная, что это единственный способ не спугнуть решение. Чтобы не думать, она стала в уме повторять вчерашнюю песню про девочку Людмилу — первое, что пришло ей в голову.
