Габриэль Руа - Счастье по случаю
Теперь ее охватил покой, тупой оглушающий покой, проникший в самые глубины ее души, сковавший ее всю. Не было больше ни воспоминаний, ни радости, ни сожалений. В ней жило только покорное ожидание — вопреки разуму, вопреки ей самой, — в котором не было безнадежности, но не было и надежды, просто ожидание, долгое, постоянное, вечное.
Флорентина приняла решение. Что бы ни было, что бы ни случилось, она никогда не выдаст своей тайны. Пусть жизнь идет своим чередом — она будет плыть по течению, она будет ждать: сама не зная чего, но будет ждать. Сейчас ее уже немного поддерживала чуть затеплившаяся, еле ощутимая гордость от сознания, что она не выдала себя, и мысль, что у нее еще есть время обо всем подумать.
В предместье пробуждалась жизнь: до Флорентины донеслось громыхание повозки по мостовой, потом позвякивание бутылок в корзине молочника, а потом вдруг веселое, беспечное посвистывание под четкий стук быстрых шагов; и жажда жизни, таившаяся в сердце Флорентины наперекор всему, вспыхнула вновь, словно вызов. Нет, не все еще кончено! Она не может найти выхода, который ее устраивал бы, она отказывается от всех выходов, которые видит перед собой, но ведь должны же иногда случаться чудеса, говорила себе Флорентина, — ради таких смелых и твердых духом, как она? Ее усталые глаза были прикованы к узкому лучу солнца, которое постепенно заливало комнату.
XXIV
В тот вечер, когда Флорентина убежала из дому, Азарьюс вернулся около десяти часов.
— Я нашел то, что нам надо, — сказал он уже с порога. — Пять комнат, ванная, небольшая веранда. И еще маленький задний дворик, где ты сможешь сушить белье, Роза-Анна. Я уже уговорился. Если хочешь, переедем завтра прямо с утра.
После ухода Флорентины Роза-Анна так и осталась сидеть у стола в полной неподвижности. Слова Азарьюса не сразу дошли до нее сквозь толщу унылого оцепенения. Сначала она услышала только звук его голоса, затем понемногу поняла и смысл слов. Руки ее зашевелились, словно стараясь сбросить гнетущую тяжесть. Но вот она уже встала, держась за край стола. Ее карие глаза выразили облегчение.
— Правда? Неужто тебе удалось найти жилье, найти для нас дом?
Сейчас ей важно было знать только это. Где находится дом? Какой он? Эти вопросы она пока еще и не подумала задать. У них будет кров, будет свой угол, свое пристанище, которое укроет беды и радости только их семьи. Одно это уже представлялось Розе-Анне милостью судьбы, лучом, внезапно блеснувшим среди их смятения. Она призвала на помощь всю свою энергию. В эту минуту ей вдруг стало понятно, до чего тягостно было для нее жить под одним кровом с чужими людьми. Вся жизнь их семьи выставлена напоказ любопытным взглядам посторонних! Нет, пусть любая лачуга, сарай, какая угодно нора — лишь бы не та пытка, которую она переносит вот уже несколько часов!
Она твердо посмотрела в глаза Азарьюса. Энергия возвращалась к ней быстрыми бодрящими волнами. Она была простой женщиной из народа, и запасы энергии, таившиеся в ней, казались неистощимыми. Она решительно ухватилась за край стола и всем телом наклонилась к Азарьюсу.
— Послушай, — внезапно сказала она, — а почему бы нам не переехать прямо сейчас, вечером? Еще ведь не очень поздно!
Взгляд Азарьюса выразил сначала изумление, потом согласие и, наконец, покорность. С того вечера, когда ему вдруг захотелось покинуть семью, он стал обращаться с женой бережнее, чем прежде, словно стараясь искупить тяжелую, непростительную вину перед ней. Роковое невезенье, преследовавшее его в последнее время, пожалуй, больше всего заставило его покорно подчиняться распоряжениям жены. Растерянный, павший духом, униженный, как никогда, он научился скрывать свою тягу к полной свободе и к постоянным переменам и старался доставить удовольствие Розе-Анне, проявляя почти трогательную услужливость.
— Я заказал грузовик для завтрашнего переезда, — сообщил он, — но, пожалуй, это можно сделать сегодня вечером. Если хочешь, я сейчас же пойду и займусь этим. Всего и дела-то минут на пятнадцать.
— Ступай, — решительно сказала Роза-Анна. — Если поторопимся, то успеем еще поставить там несколько кроватей и провести эту ночь уже у себя. Немного повозиться — это только полезно. А за остальным ты можешь заехать завтра утром.
И она добавила уже более мягким голосом:
— Ты же сам понимаешь, что это будет: встанут завтра две семьи вместе, и всем сразу понадобится и плита, и умывальник, и уборная… Это уж просто немыслимое дело! Ну, и к тому же…
Она приподняла руки бесконечно усталым движением.
— …и к тому же мы будем наконец у себя… в своем доме, Азарьюс!
Азарьюс немедленно отправился за машиной, а Роза-Анна решительно принялась собирать сковородки, кастрюли, котелки. В чуланчике за кухней всегда лежало много картонных коробок, заранее приготовленных для переезда. Она достала их одну за другой и, опустившись на колени, стала укладывать в них сначала стопки белья, потом посуду — слой белья и слой посуды. Она заполнила так одну коробку, время от времени поглядывая на висевшие в кухне стенные часы. Боже мой, как медленно получается! К тому же из-за одышки и сердцебиения ей то и дело приходилось давать себе отдых на минутку-другую.
В конце концов ей пришлось признать, что одна она вовремя не управится. Она с неохотой решила разбудить детей. Очень осторожно отворив дверь в столовую, она на цыпочках прошла через комнату. Чужая частная жизнь всегда была для нее неприкосновенна. Она уважала эту неприкосновенность чужой частной жизни с таким же жестоким упорством, с каким защищала неприкосновенность своей. Ступая по скрипучим половицам, она бросила сочувственный взгляд на чужих детей, которые спали на составленных вместе стульях. Сердце Розы-Анны никогда не было равнодушно к общечеловеческим бедствиям, но она относилась с опаской и недоверием к слишком уж всеобъемлющей жалости. Как правило, она запрещала себе чересчур много думать о чужих людях, чтобы сберечь всю свою нежность для родных, и остерегалась великодушных порывов своего сердца. В ее сознании глубоко укоренилась мысль, что своя рубашка ближе к телу. Но в эту минуту всякая осторожность, всякая сдержанность оставили ее. Всегда такая замкнутая, она приветливо повернулась к незнакомке.
— Вы не стесняйтесь, — сказала она. — Пользуйтесь всем, что вам нужно. Мы уже недолго будем вам мешать.
И она ощутила облегчение, словно ей удалось сбросить с себя тяжесть смутной враждебности.
Затем она прошла в маленькую комнатку Филиппа и в темноте, не зажигая света, шепотом заговорила с детьми:
— Вставайте, только не шумите.
Тараща глаза, слегка испуганные, дети приподнимались на своих постелях, а Роза-Анна помогала им одеваться.
— Мы сейчас поедем к себе, — повторяла она снова и снова.
И голос ее, Звучавший в темноте твердо и убедительно, успокаивал детей.
Она одела их всех, кроме маленькой Жизели, которую оставила спать, и повела их за собой, приказав им идти на цыпочках и захватить с собой одеяла и подушки.
На кухне она, не теряя ни минуты, вновь принялась за работу и в то же время ровным, спокойным голосом объяснила каждому, что он должен делать. Опять усевшись на пол, она говорила:
— Ты, Ивонна, аккуратная девочка, ничего не бьешь и не ломаешь. Возьми нашу лучшую посуду и заверни каждую чашечку и каждое блюдечко отдельно в газету. Каждую отдельно, — повторила она тихо и энергично.
Альберу она сказала:
— Ты уже взрослый и сильный! Пойди — только не шуми и не налети на что-нибудь в темноте — пойди возьми там за дверью бак.
Маленькая Люсиль просила и ей что-нибудь поручить, и Роза-Анна согласилась:
— Хорошо. Вот помогай Ивонне, только смотри ничего не разбей. Ладно?
Детей удивлял такой мирный, такой спокойный, чуть ли не торжественный тон их матери. Тревога в их сердцах уже уступала место веселью. Вернулся домой Филипп, но Роза-Анна не нахмурила, по обыкновению, брови и не спросила его, где это он пропадал весь вечер. Она спокойно послала его принести остальные коробки из подвала. И ни в чем не стала его упрекать. Казалось, ничто не могло повлиять на ее удивительную кротость.
Сперва дети исполняли приказания матери молча, стараясь не шуметь, потом, осмелев при виде ее безмятежного спокойствия, начали бурно выказывать свою радость. Этот полуночный переезд привел их в восторг. Они говорили все громче, а иногда принимались кричать и ссориться из-за того, что всем сразу хотелось взяться за одно и то же дело. Но Роза-Анна все-таки не сердилась. Казалось, она потеряла способность сердиться. Лишь иногда она утомленно просила детей вести себя потише.
— Не надо так шуметь, — говорила она. — Ведь мы теперь уже не у себя.
И обещала им с чуть заметной усталой улыбкой:
— Постарайтесь сдерживаться. Теперь уже недолго. Скоро мы будем у себя.
