Габриэль Руа - Счастье по случаю
— Да что это с тобой? Вчера, сегодня утром и вот сейчас опять… Можно подумать, что ты…
Она замолчала, и обе женщины уставились друг на друга, как два врага. В наступившей тишине раздавались только звуки чужой семейной жизни — жизни, которая налаживалась по ту сторону тонкой перегородки в этой обжитой ими квартире.
Флорентина первой опустила глаза.
Со смертельной тоской в сердце, с подергивающимися губами, она подняла веки, пытаясь опять поймать взгляд своей матери: в первый и, несомненно, в последний раз за всю ее жизнь в ее глазах была мольба затравленного зверька. Но Роза-Анна уже отвернулась. Ее накидка тяжело свисала с набухшей груди. Она казалась инертной, безразличной, погруженной в полузабытье.
И тогда Флорентина словно из бесконечной дали увидела себя совсем юной, веселой, возбужденной, трепещущей под взглядом Жана. Эта память о далекой прошлой радости показалась ей невыносимой, более тягостной, более жестокой, чем любые упреки, и она, круто повернувшись, одним резким толчком настежь распахнула дверь и бросилась наружу, в волну ветра, которая словно подхватила ее и унесла прочь.
XXIII
В этом слепом смятенном бегстве, невольно прислушиваясь к стуку собственных каблуков, который гулко раздавался в тишине пустынных улиц, Флорентина пыталась спастись от своего страха, пыталась спастись от самой себя. Вдруг она вспомнила, что Маргарита не раз предлагала ей переночевать у нее. Она никогда не старалась заводить дружбу с девушками своего возраста, считая, что они завидуют ей и могут в любую минуту сыграть с ней какую-нибудь злую шутку, или просто находя их скучными; из всех, кто проявлял к ней в кафе симпатию, никто не выводил ее из себя так, как Маргарита, чьи шумные и назойливые проявления дружеских чувств вызывали у нее только насмешки или раздражение. Но Флорентина знала, как добра Маргарита, и так пала духом, что ей по-настоящему хотелось лишь одного: побыть возле какой-нибудь подруги — пусть даже самой глупенькой, — которая отнеслась бы к ней участливо, и главное, ничего не знала бы о ее несчастье. Она проходила улицу за улицей, подавленная окружавшей ее темнотой и еще больше — мыслью, что пора самообольщения кончилась и она всю жизнь будет теперь мучительно раскаиваться в своей непоправимой ошибке.
Ка улице Сент-Амбруаз, под стенами большой хлопчатобумажной фабрики, она попала в глубокую тень, наполненную пыхтеньем и стонами машин. Все вокруг будто сговорилось мучить и удручать ее: и этот ночной труд, шум которого словно вырывался из-под земли, и редкие прохожие, бросавшие ей вслед любопытные взгляды, и небо, затянутое тучами, и деревья, колыхавшиеся в глубине дворов с жалобным шелестом, словно предчувствуя близкий ливень.
Она повернула в освещенный проход между высокими корпусами прядильной фабрики и, выйдя на улочку Сент-Зоэ, узнала по зеленому коньку на крыше домик, в котором вместе со своей теткой жила Маргарита. Это было одно из тех старых, сохранивших деревенский облик жилищ, какие попадаются еще кое-где в предместье; защищаясь от наступающих на них пакгаузов и заводов, они тем усерднее украшают свои окна накрахмаленными тюлевыми занавесками, до блеска скоблят свои пороги и покрывают фасады свежей краской, чем больше угрожают им гарь, пыль и сажа.
Окно на втором этаже, в комнате Маргариты, еще ярко светилось. Флорентина, не решаясь постучать в дверь, робея при мысли, что ей может открыть тетка Маргариты, строгая и чопорная старуха, остановилась под освещенным окном и принялась звать сперва совсем тихо, потом громче. Наконец за шторой мелькнула тень. Флорентина пробормотала, задыхаясь:
— Маргарита, это я. Открой. Только не шуми.
Лишь когда Флорентина очутилась в маленькой комнатке Маргариты и убедилась, что дом по-прежнему погружен в тишину, она сообразила, что ей ведь надо как-то объяснить свое появление в такой поздний час. Сколько теперь времени? Мучительно боясь проговориться, она пробормотала пересохшими от волнения губами:
— Завтра с утра мы переезжаем. У нас негде лечь спать.
И тут же судорожным движением, которое противоречило спокойствию ее слов, она схватила руку Маргариты, сжала ее до боли и взмолилась:
— Позволь мне остаться у тебя! Позволь!
Маргарита закуталась в халатик с причудливым цветистым узором и пригладила пальцами коротко остриженные, взъерошенные волосы, прихорашиваясь перед подругой.
— Ну конечно, — весело ответила она. — Можно будет поболтать, порассказывать друг другу всякую всячину, ага?
И тут же, заметив мертвенную бледность подруги и ее испуганные глаза, она встревожилась:
— Что с тобой? Ты не больна?
— Нет, нет, — вскричала Флорентина.
Она вся сжалась в кресле, и ее дрожащие руки метались от растрепанных волос к маленькой сумочке, которую она никак не могла открыть. Увидев в зеркале шкафа свое отражение, она ощутила мучительную досаду. Но, твердо веруя в испытанное средство, которое всегда ей помогало, она попыталась кое-как поправить волосы, заставила себя подняться с места, порылась среди вещиц на туалетном столике Маргариты, нашла губную помаду и начала подкрашивать свои сухие, потрескавшиеся от ветра губы. Но еще не кончив, она отвернулась, не в силах смотреть на свое отражение. Плечи ее поникли, и у нее вырвался разочарованный горький смешок.
— Как я выгляжу, Маргарита? — спросила она жалобным голосом. — Я очень подурнела, правда?
— Вовсе нет, — ответила Маргарита. — Ты всегда миленькая, даже когда у тебя усталый вид.
— Да, — еле слышно сказала Флорентина. — Да, это верно… Я очень устала…
Потом, побежденная, сломленная, она призналась:
— Я хочу лечь, Маргарита. Я хочу спать, Маргарита.
Эти слова прозвучали не как просьба, а как жалоба, от которой она не могла больше удержаться.
— Боже мой, как мне хочется спать!
У стены стояла маленькая, уже постеленная кровать.
— Я сменю белье, — сказала Маргарита. — Это быстро.
И она пошла за чистым бельем. Оставшись одна, Флорентина сразу же подбежала к зеркалу и, став перед ним, уже без свидетелей принялась внимательно изучать себя — с неприязнью изучать свой новый облик, это лицо, которое казалось ей незнакомым и пугало ее своим диким, растерянным выражением. Она лишь с большим трудом сдержала слезы, уже навернувшиеся на глаза. Потом дверная ручка повернулась, и она поспешно села и приняла ту же позу, в которой сидела прежде.
Вскоре белоснежные свежие простыни уже звали ее отдохнуть. Флорентина сняла ботинки, чулки, юбку, свитер и бросилась на постель. И как только приятная свежесть льняной ткани окутала ее усталое тело, она внезапно потеряла самообладание и громко разрыдалась. Она плакала, подняв локти и закрывая ладонями лицо, чтобы скрыть его от Маргариты, — плакала исступленными, жгучими слезами, не приносящими облегчения. Время от времени она поворачивалась на бок и билась головой об стену, словно желая причинить себе боль, и при этом горько стонала.
Маргарита дала ей выплакаться. Потом, пододвинувшись к озябшей Флорентине и обняв ее за плечи, она заговорила с ней, как с ребенком.
— Скажи мне, что с тобой? Иногда от этого становится легче.
Она почувствовала, что Флорентина вся напряглась, и продолжала:
— Скажи мне, что тебя так мучит…
И Маргарита стала задавать ей вопросы, словно ребенку, от которого добиваются признания:
— Мать, что ли, тебя обидела? Нет?.. Может, твой кавалер на тебя больше не смотрит? Ну и подумаешь, другие найдутся… Как говорится, одного потеряешь, десять найдешь. Нет, не то? Так, может, потому, что про тебя уже поговаривают? — внезапно добавила она с серьезным видом.
— Кто это поговаривает? — вскричала Флорентина среди рыданий. — Кто это про меня поговаривает?
— Да нет, никто, я просто так подумала, — ответила Маргарита, хотя тут же вспомнила некоторые вполне недвусмысленные выпады. — Не стоит плакать из-за этого. Всегда ведь найдутся злые языки. Не обращай внимания! Я-то ведь знаю, что ты ничего дурного сделать не можешь…
Такое неоправданное доверие и недомолвки, которые она чувствовала в словах Маргариты, окончательно вывели Флорентину из себя. Она отодвинулась к самому краю кровати и заявила:
— Не хочешь сказать, кто обо мне говорит, — ну и пожалуйста, это твое дело.
Потом она с вызовом добавила:
— А со мной ничего такого нет, ничего!
Но тут же, охваченная новым приступом отчаяния, к которому примешивалось горькое ощущение, что она — совсем чужая среди своих товарок, она внезапно вонзила острые ноготки в плечо Маргариты, словно стараясь передать ей свою невыносимую тоску, заставить хоть кого-то страдать вместе с собой.
— Погаси свет, — проговорила она умоляющим голосом.
Но в темноте ей стало еще больнее — от сознания, что она отдана во власть одиночества, во власть какой-то страшной, нечеловеческой силы и что это только ее жребий и она не может ни избавиться от него, ни разделить его с кем-либо. Она цеплялась за Маргариту и, чтобы не поддаться властной потребности рассказать ей обо всем, кусала губы и сжимала кулаки.
