Сири Хустведт - Что я любил
— Проходил. Сперва в Техасе, его наблюдал один доктор по фамилии, кажется, Муссель, потом был кто-то в Нью — Йорке, почти целый год. Весь этот наш развод… Мы хотели, чтобы ему было полегче…
Билл сидел в моем кресле у окна. Я все это время не отпускал его руки, чтобы он знал, что я тут, рядом. На мгновение он спрятал лицо в ладони. Плечи его вздрагивали. Я смотрел на струйку дыма от сигареты, бессильно повисшей у него между пальцами, и вспоминал встревоженное лицо Марка, который рассказывал мне о том, как Хесус упал с лестницы.
Вранье изначально предполагает двойственность. То, что сказано, и то, что лишь могло бы быть сказано, но о чем умолчали, существует отдельно друг от друга. Стоит перестать врать, как зазор между словами и тем, что про себя знаешь, сокращается, и ты вновь пытаешься привести язык слов, хотя бы тех, что предназначены для окружающих, и язык мыслей в соответствие друг с другом. Ложь Марка не укладывалась в эту схему, прежде всего потому, что предполагала крупномасштабный и тщательно проработанный вымысел, который надо было поддерживать. Эта ложь просыпалась утром, отправлялась на работу, потом возвращалась домой, рассказывала, как прошел день, и так продолжалось долгих два с половиной месяца. Оглядываясь на те две недели, которые мы провели вместе, я понимал, что на самом деле концы с концами сходились далеко не всегда. Например, если человек все лето работает на открытом воздухе, он не может быть белым, как молоко, он должен загореть. Да и график у него был каким-то слишком уж скользящим и слишком уж щадящим. Но у художественного вранья концы и не должны сходиться с концами, поскольку ставка делается не на виртуозность исполнения, а на соответствие желаниям и ожиданиям аудитории. После того как все вышло наружу, я вдруг понял, как безумно мне хотелось, чтобы каждое сказанное Марком слово было правдой.
Когда разоблачение состоялось, из Марка словно выпустили воздух. Весь его облик излучал вселенскую скорбь: понурые плечи, склоненная голова, глаза полные боли. Но когда его спрашивали, зачем нужно было затевать весь этот обман, он только вяло отвечал, что папа бы расстроился, если бы узнал, что он бросил работу. Он, разумеется, понимал, что вранье — это "тупость", и говорил, что ему "стыдно". Когда я сказал, что истории, которыми он меня кормил в течение двух недель, сводят на "нет" все наши задушевные разговоры, он с жаром бросился мне доказывать, что говорил неправду, только когда речь шла о работе.
— Вы не думайте, дядя Лео, я к вам очень хорошо отношусь! Просто я вел себя как дурак.
Билл и Вайолет на три месяца посадили Марка под домашний арест. Когда я спросил, наказала ли его Люсиль, Марк изумленно посмотрел на меня:
— А за что? Ей-то я ничего не сделал!
Правда, он добавил, что, наказала бы она его или нет, ему все равно, потому что в Принстоне "тоска зеленая" и ничего "нормального" там не происходит. Он сидел на диване у меня в гостиной, упершись локтями в колени и спрятав подбородок в ладони. Я смотрел на уставившиеся в никуда глаза, на рефлекторно подрагивающие икры, и снова в моей душе поднималось чувство отторжения. Марк казался мне ничтожным и абсолютно чужим. Но вот он повернул голову в мою сторону, я увидел огромные печальные глаза и снова понял, что мне его жалко.
Мы не виделись с Марком почти до середины октября. Его "амнистировали" на один вечер, чтобы он мог посетить открытие отцовской выставки в галерее Берни Уикса. Экспозиция называлась "Сто одна дверь". Самая маленькая из дверей была пятнадцать сантиметров высотой, так что заглянуть внутрь можно было, только опустившись на пол. Самая большая, под три с половиной метра, практически упиралась притолокой в потолок. Вернисаж получился многолюдным и шумным не только из-за гула голосов, но и из-за постоянного хлопанья дверьми. Чтобы зайти в те, что повыше, или заглянуть в те, что пониже, гостям приходилось выстраиваться в очереди.
За каждой дверью было свое живописное пространство, фигуративное или абстрактное, а кое-где размещались трехмерные композиции, вроде той, что я видел, с плывущим в зеркале мальчиком, на которого надо было смотреть через отверстие в гипсе. За одной из дверей зритель обнаруживал, что три стены и пол под ногами оказываются холстами с изображениями викторианского интерьера, причем разительно отличавшимися друг от друга по стилю исполнения. За другой и стены и пол были расписаны множеством дверей, на каждой из которых висела табличка "Вход воспрещен". За третьей находилась крохотная комнатка, где все было красного цвета. На полу сидела маленькая женщина. Она хохотала, запрокинув голову и держась руками за живот, словно пытаясь унять свое безудержное веселье. Присмотревшись, можно было увидеть на ее щеках слезы из прозрачного пластика. На пороге следующей двери, высокой, лежала выполненная в натуральную величину фигурка орущего младенца в пеленках. Еще за одной дверью, на этот раз высотой не более полуметра, стоял зеленый человек, упиравшийся головой в потолок. В протянутых руках он держал перевязанный ленточкой подарок с надписью: "Для тебя". Фигуры были самыми разными: одни плоские, как цветные фотографии, другие вырезанные из холста, третьи похожие на персонажей комиксов. Так, например, за одной дверью происходило соитие между двухмерным черно-белым господином из комикса и трехмерной красавицей, которая, казалось, спорхнула с полотен Буше. Ее задранные вверх пышные юбки открывали безукоризненные, сверхъестественно белые бедра, раздвинутые навстречу несоразмерно огромному бумажному пенису. Еще одна комната представляла собой аквариум, где за толстыми пластиковыми панелями плавали акриловые рыбы. А на некоторых стенах проступали буквы и цифры, причем в самых, казалось бы, человеческих позах. Так, например, цифра "пять" сидела в креслице и пила чай, а большая буква В валялась на неразобранной постели. Была дверь, открыв которую зритель видел не человека, а какую-то его часть, например, сделанную из латекса лысоватую старческую голову, смотревшую на вас с ухмылкой. Или женщину без рук без ног, сжимавшую в зубах кисточку для рисования. Еще за одной дверью чернели четыре выключенных телевизионных экрана. Если не считать размера, снаружи все двери были абсолютно одинаковыми: мореный дуб, медные ручки и белые внешние стены.
Все-таки слава богу, что к тому моменту, как Билл случайно встретился с Гарри Фройндом на улице, вся работа была практически завершена. Наблюдая за ним во время вернисажа, я видел, насколько мучительно для него было чувствовать себя в центре внимания, как он корчился от любой похвалы. Ему всегда было неуютно на многолюдных и шумных сборищах. Если его о чем-то спрашивали напрямую, он просто отшучивался или, чтобы не участвовать в светской болтовне, заводил долгий разговор с кем-нибудь из "своих". И конечно же Биллу в тот вечер стоило великого труда не сбежать в бар "Фанелли", как он сделал на открытии самой первой своей выставки. На этот раз он устоял. Вайолет, Ласло и я не спускали с него глаз. Я слышал, как Вайолет шепотом уговаривает его не налегать на выпивку:
— Ну миленький, ну дорогой мой, потерпи до банкета, тебя же развезет!
Марк, напротив, чувствовал себя как рыба в воде и без устали болтал то с одним гостем, то с другим. Возможно, за период своего домашнего ареста он настолько изголодался по светской жизни, что теперь радовался любому развлечению. Разговаривая с кем-нибудь, он весь обращался в слух: подавался вперед, наклонял голову, чтобы лучше слышать, чуть щурил один глаз. Когда Марк улыбался, его взгляд оставался прикованным к лицу собеседника. Старый как мир приемчик, но действовал он безотказно. Я сам видел, как дама в дорогом черном костюме ласково потрепала Марка по руке. Солидный господин, разговаривая с ним, расхохотался над какой-то его шуткой, а потом растроганно обнял Марка за плечи. Я узнал его, это был известный французский коллекционер.
Где-то около семи в галерее появился Тедди Джайлз в сопровождении Генри Хассеборга. Со времени нашей последней встречи Джайлз сильно переменился: джинсы, кожаный пиджак и никакого грима. С улыбкой кивнув кому — то, он обернулся к своему спутнику. Судя по внимательному, серьезному лицу Джайлза, разговор поглощал его целиком. Я забеспокоился, как воспримет появление этой парочки Билл. У меня даже мелькнула шальная мысль, что надо бы встать между ними и Биллом, чтобы он их не заметил, но тут на всю галерею раздался детский вопль:
— Не-е-т, не хочу! Не хочу вылезать! Мамочка, я хочу опять, где луна!
Обернувшись на голос, я увидел перед одной из дверей стоящую на четвереньках женщину, которая увещевала малыша, находившегося внутри.
— Выходи, солнышко, другим тоже хочется посмотреть на луну.
Но ребенок явно не собирался вылезать. За дверцей, где мог поместиться только кто-то очень маленький, действительно находилась луна во всевозможных видах: фотоснимки Луны, Нил Армстронг, делающий первый шаг по лунной поверхности, луна с картины Ван Гога "Звездная ночь", фазы Луны, на которых диск разных степеней ущербности был то белым, то красным, то оранжевым, то желтым, а также еще как минимум пятьдесят вариаций на лунную тему, включая луну, сделанную из сыра, и полумесяц с глазками, носом и ртом. Я как завороженный смотрел на маму, вытаскивающую из-за двери дитя, которое оказалось крошечной девочкой. Дитя упиралось и ревело благим матом. Потом я обернулся, но Хассеборга и Джайлза уже и след простыл. Я заметался по галерее. Проходя мимо мамы с девочкой, которой на вид было не больше двух с половиной лет, я разобрал сквозь плач слова "луна, луна".
