Сири Хустведт - Что я любил
В детстве у Марка были белые мыши, морские свинки и волнистый попугайчик по имени Пиппи. Однажды он угодил головкой под опускающуюся дверцу клетки. От перелома шеи попугай умер. Помню, как вечером того дня Марк и Мэт устроили погребальное шествие. Они маршировали по нашей квартире с коробкой из-под обуви, где лежал окоченевший птичий трупик, и пели единственную приличествующую случаю песню, которая была им на тот момент известна и могла сойти за похоронный марш — спиричуэл про небесную колесницу, Swing Low Sweet Chariot.
Когда после работы Марк вернулся домой, я не смог заставить себя расспросить его ни про Джайлза, ни про кошек. Мы сели ужинать, но у него за день накопилось такое количество новостей и он столько хотел мне рассказать, что мне снова не представилось случая заговорить с ним о том, что я узнал от Ласло.
Оказывается, утром Марк участвовал в установке увеличенного детского рисунка, который ему нравился больше всех. Это был автопортрет шестилетней девчушки из Бронкса. Она изобразила себя с любимой черепахой, удивительно смахивающей на динозавра. Днем Хесус, приятель Марка, упал со стремянки, но, по счастью, не на землю, а на кипу парусиновых полотнищ, сложенных внизу. Перед тем как уйти на всю ночь, Марк отправился в ванную, и я услышал, как он там насвистывает. На столе лежал листок бумаги с телефонным номером и именем: "Аллисон Фредерике, 677-84-51".
— Если понадоблюсь, дядя Лео, вы позвоните, я буду у Аллисон, — сказал он.
После того как за ним закрылась дверь, у меня внутри зашевелились смутные подозрения. Я пробовал включить Берлиоза в исполнении Дженет Бейкер, но музыка не могла унять беспокойства, теснившего мне грудь. Я не сводил глаз с лежавшего на столе листка, где Марк написал имя и телефон. После двадцати минут колебаний я решил позвонить. Мне ответил мужской голос:
— Алло!
— Будьте добры Марка Векслера, — попросил я.
— Кого? — не понял мужчина.
— Марка Векслера, друга Аллисон.
— Нет здесь никакой Аллисон, — буркнул голос.
Я снова перевел глаза на листок с номером. Может, ошибка при наборе? Я набрал еще раз, тщательно нажимая каждую цифру. Мне ответил все тот же голос, и я повесил трубку.
На следующее утро я без обиняков спросил Марка, что все это значит. Он растерянно полез в карман штанов, нашарил там клочок бумаги с телефонным номером и положил его на стол рядом с давешним листочком. Лицо его прояснилось.
— Я все понял, — весело сказал он. — Смотрите, дядя Лео, я случайно перепутал вот эти две цифры. Надо было написать "сорок восемь", а у меня получилось "восемьдесят четыре". Спешил, наверное. Вы меня простите, бога ради!
Глядя на его простодушную мордаху, я почувствовал себя полным идиотом и, уже не таясь, выложил, что переполошился из-за того, что Ласло видел их с Джайлзом в клубе, и из-за всего этого кошачьего кошмара.
— Господи, дядя Лео, ну что же вы сразу не сказали, я бы вам все объяснил. Я был в клубе с друзьями, а с Тедди мы случайно встретились, мы ведь теперь почти не видимся. Но я вам одно могу точно сказать. Конечно, Тедди любит подразнить людей, что есть, то есть. Но на самом деле он и мухи не обидит. В буквальном смысле слова. Я сам видел, как он у себя в квартире ловит мух и потом выносит их на улицу, вот так, чтобы выпустить.
Для убедительности Марк сложил ладони ковшиком.
— А эти кошки бедные, — вздохнул он. — Я как подумаю про них, меня прямо мутит. Знаете, у нас дома, в Принстоне, живут две кошки, Мирабель и Эсмеральда. Я их обожаю.
— Возможно, эти слухи поползли по городу, потому что в работах Джайлза так много насилия.
— Но ведь это же для прикола! — возмутился Марк. — Я-то надеялся, что это только Вайолет не понимает, что к чему!
Он вздохнул и возвел очи горе.
— То есть как это "не понимает, что к чему"? — переспросил я.
— Ну, она так реагирует, будто это все на самом деле. Когда по телевизору ужастики показывают, она сразу выключает, чтобы я не смотрел, представляете? Как будто я посмотрю-посмотрю, а потом пойду и зарежу кого-нибудь. Полный бред!
Шла вторая неделя нашего совместного проживания. Марк стал каким-то бледным, но чему тут было удивляться, он просто вымотался. Какие-то друзья звонили день напролет и добрую половину ночи и просили к телефону то Марка, то Марки, то Маркера. Я только успевал поднимать трубку. Под конец я понял, что единственный способ успеть еще хоть что-нибудь — это вообще не подходить к телефону, а автоответчик слушать вечером. Во вторник часа в два ночи меня разбудил звонок. Низкий мужской голос в трубке спросил:
— М amp;М?
— Вам кого? — переспросил я. — Марка?
Но в трубке уже звучали гудки.
Эти бесконечные звонки, беспорядочные приходы и уходы Марка, его вещи, разбросанные по всей квартире, мало-помалу начинали действовать мне на нервы. Я разучился жить с кем-то вместе. Я стал забывать, куда я что положил. То одна, то другая вещь оказывались не на месте или вообще пропадали. Так я два дня искал авторучку, а потом случайно обнаружил ее за диванной подушкой. Куда-то исчез кухонный нож. Потом я хватился серебряного ножа для писем. Это был мамин подарок, я им очень дорожил. Часто, сев за письменный стол, я не мог сосредоточиться. Меня не оставляла безотчетная тревога о Марке.
Однажды днем я не выдержал и зашел в бывшую комнату Мэта. На полу громоздились стопки кассет и дисков. На полках — кучи рекламных листовок. Стены пестрели афишами вроде Machine Paradise и Starlight Techno. Всюду кроссовки, пар двадцать, не меньше, и горы шмотья. Штаны, свитера, носки и футболки висели на стуле, валялись на кровати и даже на полу. Многие были ненадеванными, с ценниками, болтавшимися у ворота или на поясе. Я подошел к столу и взял в руки одну из видеокассет. Она называлась "Убийцы на свободе". Фильма я не видел, но кое — что читал о нем. В основе сценария — подлинная история двоих детей, брата и сестры, которые сперва убили родителей, а потом проехались через всю страну, шалея от краж и пролитой крови. Автором фильма был серьезный режиссер, и, помнится, лента вызвала весьма неоднозначные отклики. Я аккуратно положил кассету на место и только тут заметил на столе нераспакованную коробочку лего. У нее на крышке был изображен смешной маленький полицейский, приветственно вскинувший руку к козырьку. Здесь же, на столе, валялись обертки от жевательной резинки, зеленая кроличья лапка-амулет, ключи неизвестно от чего, соломинка для коктейля, фигурки персонажей "Звездных войн", наклейки с изображением мультяшной собачки и, непонятно почему, обломки кукольной мебели. Мое внимание привлекла размноженная на ксероксе листовка. Текст был набран одними заглавными буквами, зачем ты пришел сюда? что тебя волнует? техно? наркотики? мода? рейв — это совсем другое, ты приходишь сюда, чтобы стать самим собой, чтобы тебя любили таким, какой ты есть в бурях современного общества рейв должен стать для тебя гаванью, в которой можно укрыться, но и среди рейверов начинается раскол нам не нужны группировки и вражда, окружающая нас действительность и без того груба открой свое сердце для добра, посмотри вокруг, выбери человека, спроси, как его зовут, и стань его другом, разрушай преграды, открой свое сердце и сознание, рейверы, объединяйтесь! сохраним рейв единым!
На полях листовки анонимный автор вывел от руки: Будь собой!
Не бойся быть таким, какой есть! Счастья тебе! Обнимем друг друга! Ты красивее всех!
За этим топорным идеализмом сквозило что-то удивительно жалкое, но чувства, обуревавшие автора, вне всякого сомнения, были искренними. В моей памяти возникали дети-цветы, уже много лет как отцветшие. Даже тогда, в шестидесятые, я не мог поверить, что призыв "разрушай преграды!" способен изменить мир к лучшему. Наверное, я был слишком взрослым.
Я аккуратно положил листовку на место. Акварель Мэта по-прежнему висела над столом. Я подумал, что надо обязательно протереть стекло. Несколько минут я стоял и разглядывал нарисованную фигурку Дейва в окне. Интересно, каким был бы Мэт в шестнадцать лет? Может, он тоже стал бы рейвером и покрасил волосы в зеленый, розовый или синий цвет? Я закрыл за собой дверь и только через несколько часов вспомнил, что собирался вытереть пыль с акварели Мэта, но мысль о том, что для этого придется снова вернуться в комнату и снова увидеть весь этот кавардак, всю эту дешевку и, наконец, убогий манифест на столе, была невыносимой.
Последние дни нашего сосуществования прошли под знаком гнетущего беспокойства, которое охватывало меня, как только Марк выходил за порог, но мгновенно исчезало, стоило мне его снова увидеть. Я вдруг почувствовал, что простое физическое присутствие Марка обладало какой-то поистине волшебной силой. Смотреть на него и не верить ему было невозможно. Неподдельная искренность, написанная у него на лице, мгновенно разгоняла любые мои опасения, но стоило ему скрыться с глаз, как невнятная тревога накатывала на меня с новой силой.
