Это могли быть мы - Макгоуэн Клер

Кейт глотала сладкий кофе, состоявший в основном из пены. В меню был богатый выбор. Какое-то латте. Разве это итальянское слово не означает просто «молоко»? К стыду своему, она не знала. К кассе подошла девушка. Джинсы на ней были с очень низкой посадкой, почти по моде семидесятых, и когда она наклонилась над прилавком, чтобы расплатиться, Кейт увидела, как над джинсами показались трусики. Была видна вся резинка. Кейт вспомнила о собственном нижнем белье – длинном и эластичном, от середины бедра до все еще деформированного пупка. Уже больше года она не смотрела на себя голую, а когда принимала душ, втирала мыло в глубокие красные рубцы на коже. Пришлось открывать для себя целый новый мир нижнего белья. Раньше, даже после рождения Адама, это были кружева, атлас, поддерживающие лифчики, французские дизайнеры. Все в таком роде. Теперь все было бежевых тонов, эластичное, правильное с точки зрения медицины, с плотными чашечками. Ей казалось, что она носит чужое тело вместо костюма. Даже волосы изменились, став тонкими и клочковатыми. Теперь у нее не было ни денег, ни времени на парикмахеров, потому что она не смогла вернуться на работу. Мимо своей прежней парикмахерской на центральной улице она теперь проходила, низко наклонив голову и торопясь побыстрее прокатить коляску, а Адам тащился сзади.

Девушка у прилавка обернулась, словно почувствовав взгляд Кейт. Ее волосы ниспадали светлыми волнами, как когда-то у самой Кейт, а футболка туго обтягивала полную грудь. Кейт отвела взгляд. Она решила, что провела вне дома уже достаточно времени. Пусть иногда ей и казалось, что стены начинают давить на нее, еще труднее было находиться среди людей в этом новом теле-костюме с подсохшими пятнами рвоты.

Дождь заморосил, едва она вышла из кафе, неловко расплатившись и так же неловко поболтав с официанткой, убиравшей стол. Кейт уже и забыла, как разговаривать со взрослыми. Она подняла воротник старого дождевика и пошла к дому. Сама того не осознавая, она еле плелась. Пора было возвращаться. Эндрю уже достаточно долго просидел с детьми в одиночку, а больше попросить было некого. Они уже обращались ко всем зарегистрированным няням в Бишопсдине, да и ко многим незарегистрированным тоже. К ним был прикреплен соцработник – нервная, вечно простуженная женщина по имени Амариллис, но пока главная помощь от нее заключалась в объяснении, что они имеют право подать заявление на бесплатную выдачу подгузников.

Входная дверь оставалась такой же, как и при покупке дома – василькового цвета с надежно привинченным номером 24. Вот только все, что было за этой дверью, изменилось. Кейт стояла перед дверью, сунув руки в карманы старого дождевика, и дрожала под не по сезону холодным дождем. Пришлось заставить себя повернуть ключ в замке, и тут же на нее обрушился звук. Вой был настолько слаженный, что казался почти прекрасным. Рука на дверной ручке дрогнула, но Кейт с усилием закрыла дверь за собой и прошла в гостиную.

Вой среднего тона, разумеется, издавал Адам. Капризный младенец превратился в угрюмого злого трехлетку, вечно ревевшего из-за ушибленной коленки или потерявшейся игрушки. Он ревновал всякий раз, когда кто-нибудь из родителей брал на руки Кирсти: она часто начинала задыхаться или ее приходилось спешно везти в больницу, где Кейт могла пропадать целыми днями. Она понимала причины такого поведения сына, но от этого было не легче.

Высоким тоном плакала Кирсти, ее годовалая дочь. К этому звуку Кейт уже почти привыкла, словно оглохла в этом диапазоне. Кирсти все еще почти не отличалась от других детей, укутанных в пеленки и одетых в вязаные шапочки, но, присмотревшись, можно было заметить странность в ее лице. Кейт замечала это всякий раз, когда люди наклонялись в надежде восхититься милой малышкой в коляске, потом, чуть нахмурившись, смотрели на Кейт и изображали улыбку: «Ну разве она не красавица?» Кейт неизменно слышала, как они запинались на местоимении.

Басовые ноты в этой симфонии воплей принадлежали Эндрю. Сидя на полу с дочкой на руках и Адамом, вцепившимся в спину, он явно был уже на грани срыва. Пытаясь осознать, что тут происходит, Кейт вдруг заметила, что личико Кирсти посинело, а потом плач резко прекратился, и ее тельце задергалось в конвульсиях, словно вот-вот переломится пополам. Кейт преодолела разделявшее их расстояние, сама того не заметив.

– Переверни ее лицом вниз! Вниз, Эндрю!

Раздумывать было некогда. Она сунула пальцы в рот девочке, чтобы не дать ей проглотить собственный язык, перекинула дочку через руку настолько близко к спасительному положению, насколько это было возможно, и принялась считать секунды. Малышка могла продержаться без воздуха одну, две, три секунды. «Господи! Ну же! Дыши! Дыши!» – мысленно кричала она от страха за маленькую жизнь в ее руках.

Тут раздался хлюпающий звук. Изо рта Кирсти вырвался тонкий мяукающий крик. Припадок пока отступил. Она не умерла. Придется снова поднять дозу лекарства от эпилепсии, хотя оно и давало ужасные побочные эффекты, в том числе запоры, означавшие, что придется постоянно пользоваться суппозиториями. Эндрю плакал, опустив голову на руки. Слишком поздно она поняла, что Адам все это видел. Как снова едва не умерла его сестра, как его родители потеряли самообладание, как плакал отец и кричала мать. И он замер на месте, трехлетний малыш с очень взрослым выражением смятения на бледном личике.

Первый месяц после рождения Кирсти главной задачей было не дать этому маленькому тельцу умереть, заставляя его проглатывать хоть немного молока с помощью трубок и пипеток. Кейт почти не выпускала малышку из рук, опасаясь, что она просто перестанет дышать и умрет. Казалось, будто часть ее собственного тела, хрупкий и трепещущий орган каким-то образом оказался снаружи. Практически не было времени думать о том, почему ребенок родился именно таким.

После того дня в больнице, когда врач объяснил, что девочка родилась с «аномалиями», как только Кейт немного пришла в себя, их отправили домой, чтобы там они могли самостоятельно принять решение. Состояние малышки не имело названия, и даже не было понятно, в чем оно заключается, не было никаких четких указаний. Если Кейт и позволяла себе задумываться, учитывая охватившее ее отчаянное потрясение, то ощущала она только чувство глубочайшей несправедливости: «Почему? Почему именно я?» Но неизвестные ей люди трудились в своих лабораториях, анализируя образцы крови и разглядывая их в микроскопы, и вскоре они с Эндрю снова оказались в теплом и тихом кабинете генетика. Кейт даже подумала, не оборудован ли он звукоизоляцией, чтобы заглушить отчаянные рыдания, которые наверняка должны были часто раздаваться в этих стенах. Она обратила внимание на бумажные салфетки на столе врача, которая негромким голосом произносила множество цифр и длинных слов, говоря что-то об инверсии, дупликации и мутациях. Последнее слово оторвало Кейт от созерцания плаката на стене, изображавшего призрачную пару хромосом, напоминавших извивающихся червей.

– Она – мутант?

Врач ответила ей с доброй, но чуть раздраженной улыбкой.

– Это просто означает изменение в ДНК. Многие мутации благоприятны – так на Земле и получается разнообразие.

– Да, я знаю. Я училась в университете.

Она услышала, как сидевший рядом Эндрю вздохнул, но не стал упрекать ее за грубость. Во всяком случае, не перед доктором.

– Разумеется, – примирительно ответила генетик. – Тогда вам известно, что иногда подобные изменения идут не в лучшую сторону. Как будто что-то ломается при копировании. ДНК начинает напоминать неисправный ксерокс.

Кейт моргнула. Неужели она сейчас услышала от врача метафору из офисной жизни?

– Что это значит, доктор? – Эндрю выбрал правильный тон – почтительный, чуть испуганный.

Кейт же просто кипела яростью от шепелявого голоса этой женщины, от рекламной продукции фармацевтической компании на ее столе, от самой необходимости быть здесь.

– Это значит, что Кирсти останется инвалидом. Но мы пока не можем сказать, насколько тяжелым будет ее состояние. Такие генетические отклонения часто бывают уникальными – в мире может не оказаться больше никого с подобным нарушением.