Жанна Корсунская - Стрекоза на льдине
Лицо Алевтины Васильевны каменеет на моих глазах. Мраморный лоб. Мраморные щеки. Мраморные веки.
— Я, Рахиля, никогда не вмешиваюсь в служебные дела мужа. И вряд ли смогу вам чем-нибудь помочь в Данном вопросе.
Мне кажется, что я стою на краю обрыва. Еще немного, и я упаду в черную зияющую пропасть. Нет! Нет! Достаю из кармана Белочкины часики — единственное наше богатство. Подаю мраморной женщине.
Какие красивые у вас часы. Удивительный браслет, когда не видела такой тонкой изящной работы. — Это в Польше делали. Они старинные. Возьмите их на память! Возьмите в подарок.
— Вы что это надумали? Вы видно рехнулись, Рахиля, взятки мне давать. Уберите немедленно.
Тишина. Солнечный зайчик от позолоченного маятника прыгает на розовой стене. Где-то между оконными рамами жужжит последняя осенняя муха…
— Хорошо, Рахиля. Я поговорю с мужем. Я попытаюсь помочь вам.
Судорожно, неистово ловлю ее белые красивые руки. Целую душистые мягкие пальцы.
— Спасибо! Спасибо вам!
— Перестаньте! Успокойтесь.
— Я буду молиться за вас всю жизнь. Я сошью вам много красивых платьев. Вы будете самой красивой женщиной в Омске, самой модной, самой…
У меня не хватает русских слов, и я, как позолоченный маятник, повторяю, повторяю одно и то же:
— Самой красивой, самой модной, самой красивой…
Солнечная тишина парка. Нынче позднее-позднее бабье лето. И паутинки не летают. Просто какое-то блаженное спокойствие в природе. Словно замерла на мгновение. Забыла о прошлом, не ведает будущего. Холодная прозрачная осень заколдовала парк. Звонкие листья, вырезанные кем-то из золотых пластинок, как в надгробных венках… Это дерево в детстве наверняка тянулось ввысь, но потом какая-то непреодолимая сила, сравнимая лишь со страстным желанием, повлекла его к земле, и оно изогнулось, отдалось своей страсти. И что-то нарушилось в его строении. В его сильном организме. Часть ветвей высохла и лишилась листьев. Но! О, чудо! Они не выглядят безжизненными. Тонкие. Гибкие. Страстные. Я прикасаюсь к ним лбом. Губами. Прохладные. Капля дождя или вечерней росы, больше похожая на маленькую льдинку медленно катится по моей щеке, я чувствую ее. Нет, это не моя слеза. Слезы горячие, жгучие. Это не моя слеза. Может быть, небесная. Снова и снова касаюсь губами ветвей. Нежно. Едва-едва. Страстное волнующее желание совокупления кружит мне голову. Хочется сбросить шарф, пальто, сапоги. Все-все, что есть на мне в эту минуту. Ощутить ступнями металлический глянец осенних листьев. Почувствовать прикосновение тонких прохладных ветвей к соскам. Бедрам. Ягодицам. Мне не холодно от этой мысли. Кленовые парашютики невесомо кружатся вокруг меня. Поднимаю глаза. Лазарь. Провожу кончиками пальцев по его холодной щеке, по тонким ветвям. Неуловимая схожесть.
— Рахиля, ты должна сказать Грише. Сегодня. Ты должна.
— Я хочу… Давай, ты будешь сегодня кленом… Ты сможешь это ощутить… Почувствовать.
— Ты должна сегодня поговорить с Гришей. Вечером, когда вернешься.
Я целую его губы, ветви, глаза, листья, ладони. Я уже слышу, слышу, как осенняя страсть загадочного дерева и мое непреодолимое желание загораются в нем горячим импульсивным пламенем. Несколько секунд он еще борется с собой, перебирает мои холодные, сияющие закатным солнцем волосы и вдруг резко отводит их назад, за плечи.
— Ты сумасшедшая!
И я растворяюсь, исчезаю. Нет меня. Нет Лазаря. Есть какое-то единое существо. Гибкое. Сильное. Страстное. Счастливое. Несчастное. Единое…
Старинное зеркало. Тяжелая оправа красного дерева. Глубокое-глубокое отражение. Розовый шифон.
Тонкий, легкий, прозрачный в меленький черный горошек. Черный бархатный воротничок и такой же широкий пояс плотно перетягивает талию. Он очень велик мне, я обвернула его два раза.
— Рахиль, я помню! Помню это платье. Неужели ты привезла его из Польши? Почему ты никогда не надевала его раньше?
— Нет, Гриша. Это я сшила. Это заказное платье.
— Жаль. Оно так тебе идет.
Какое удивительное отражение. Словно оцепеневшее озеро. Ровное-ровное. Амальгама немного стерлась по краям. Мне кажется там глубоко-глубоко, если заглянуть и долго смотреть, можно увидеть всех-всех, кто отражался в этом зеркале. Я должна разволновать зеркальную гладь! Поднять волны. Господи! При чем тут зеркало!
— Гриша, я люблю другого мужчину. Я не могу и не хочу тебя обманывать.
Какие большие-большие глаза. Беспомощные. Растерянные.
— Рахиля! Не говори больше ни слова! Умоляю тебя.
— Нет! Нет! Я должна сказать. Я должна сказать тебе правду.
— Рахиля! Ты… ты любишь меня. Я знаю, пять лет — это большой срок. Ты… ты могла забыть… отвыкнуть. Ты много испытала, страдания… Я прошу тебя…
Он берет меня за плечи. Я чувствую, чувствую через тонкую ткань, как дрожат, дрожат его пальцы.
— Рахиля! Родная! Прошу тебя, умоляю… Ты и Зямочка — вы единственные, кто у меня есть на земле. Если вас не будет рядом, если вас не будет со мной, я… Мне незачем больше жить.
Он прижимает меня к груди. Боже! Как страшно стучит его сердце. Как гулко. Гулко. Оно стучит во мне. В моих висках, в моей груди, в моем сердце. Зачем? Зачем я сказала Грише? Я же знала. Все знала с того самого мгновения, когда услышала скрипку. Этот вальс. И шла, навстречу мелодии, как завороженная. Брела, брела в обратную сторону к площади, к памятнику.
— Гриша! Прости меня! Прости меня, Гришенька.
— Не говори ничего. Ничего. Ничего не было. Ты моя, моя, моя. Я не смогу без тебя жить. Ты моя.
«Сегодня май и ты моя».
Я думала, он закричит на меня. Ударит. Возненавидит. Если бы он сделал это. Мне было бы легче. В тысячу раз легче.
— Рахиля… родная… прошу тебя, останься со мной. Ты будешь счастливой. Будешь! Мы еще будем счастливы с тобой. Я обещаю тебе. Я клянусь! Рахиля, ты… ты веришь мне? Веришь?
— Тетенька, не ходите по этому мостику. Он опасный.
— А ты можешь?
— Я могу. Я не боюсь.
— Почему же мне нельзя?
— Вам будет страшно. Он раскачивается.
— Лазарь! Пошли скорее. Он раскачивается. Представляешь? Воздушные качели. Не волнуйся, Руслан, все в порядке.
Делаю несколько шагов, зажмуриваюсь, добегаю до середины. — Лазарь!
Наклоняюсь вниз, открываю глаза. Какое страшное чудо. Внизу, далеко-далеко бурлит горный поток. Поднимаю голову. Высокое-высокое безмятежное небо.
Как странно. Внизу — энергия, борьба, страсть. Верху — покой, тишина. Идиллия. Мы между двух стихий. Мы не здесь и не там. Мы не то и не это.
— Мы — золотая середина.
Я раскачиваю мостик.
— Тебе не страшно?
— А тебе?
— Мне хочется целоваться.
— Там Руслан, внизу. Он смотрит на нас.
— Жаль, когда нельзя — еще больше хочется. А ты загороди меня, как будто горы рассматриваешь. Возьми, вот, бинокль.
— И что, мы будем целоваться с биноклем?
— Да нет! С тобой!.. И с ним.
— С кем?
— Ну, Лазарь, ну, пожалуйста.
— Ладно. Я придумал. Стой здесь.
Лазарь спускается вниз. О чем-то говорит с Русланом, отдает ему бинокль. Возвращается.
— Ты отдал ему бинокль, чтобы он хорошенько рассмотрел, как мы целуемся?
— Угу.
— Ну и пусть.
Я встаю на цыпочки, пытаюсь достать до его губ. Лазарь откидывает голову, смеется. Я вижу через его плечо, как Руслан убегает куда-то по тропинке.
— Смотри! Смотри! Он убегает.
— Я знаю.
— А почему?
— Он в деревню побежал, к высохшему колодцу. Я ему сказал, что из колодца днем звезды видно в бинокль.
— Это правда?
— Да. Я сам смотрел.
Я поворачиваюсь и тоже бегу по мостику.
— Рахиля, ты куда? Ты же хотела целоваться?
— Нет! Я хочу звезды из колодца смотреть.
— Стой! Потом вместе пойдем. Сам тебе покажу.
Лазарь догоняет меня. Берет за плечи.
Подожди. Это же я придумал, значит, звезды мои. Я буду тебе их дарить. По одной штуке в минуту. По одной звездочке, Маленькой серебряной звездочке. Он наклоняется ко мне. Я вижу близко-близко его синие глаза, краешек неба…
— Давай ляжем на мостик!
— Давай.
Теплые деревянные дощечки. Теплые руки Лазаря.
— У тебя волосы горячие.
— Нагрелись от солнца. Ты смотришь в небо?
— Нет, на тебя.
— Посмотри в небо. Кажется, мы летим.
— Когда я с тобой, мне все время кажется, что я лечу.
Мостик легонько раскачивается. Где-то далеко-далеко шумит горная река. Она хочет победить камни. Нет! Мы не с ней. Мы с небом. Нам не нужно никого побеждать. Война в прошлом. Все в прошлом. Нам осталось только небо. Огромное, прозрачное, вечное.
— Рахиля…
— Что?
— Рахиля… Я уезжаю в Израиль.
— Как?
— Насовсем. Навсегда. Я буду там жить. Я буду строить новое государство. Едут еще несколько моих фронтовых друзей.
Боже! Как безумно хочется расшатать мостик до головокружения и не удержать, не удержать равновесия. Слететь с деревянных дощечек. Вниз, в горный поток, в ледяные струи, в камни, в солнечные брызги.
