Александр Барченко - На льдине
Обзор книги Александр Барченко - На льдине
Александр БАРЧЕНКО
НА ЛЬДИНЕ
От села тянулись жидким низкорослым сосняком. По том, скрипнув полозьями по голой колее, сани нырнули в береговой ухаб, на горизонте серой стеной встало море, и, слепя глаза, широким живым столбом в него окунулось солнце.
Лошадь звонко ломала корку старых следов, отдуваясь и прядая ушами, ступила с берега, шарахнулась, увязив копыта, и сани, ковырнув носом, с мягким хрустом пошли по молодому насту.
Отец Пётр отвернул снаветра шубу, поправил, двигая подбородком, воротник.
— Всё не могу понять, — сказал он, облизывая ледяные сосульки с бороды, — понять не могу, отчего ты, Иван Семёныч, не покорился? Он твоё начальство, а сам знаешь, всякая власть… А?.. В самом деле?..
Седок в рыжем пальто, утонувший в глубоком задке саней, смущённо заёрзал, высунул из воротника покрасневший нос и вытер его грязным комочком.
— Как вы рассуждаете, отец Пётр? Покориться?.. Разве я каждый день не покоряюсь?.. С весны, кроме жалованья, копейки не видел… Оспопрививанием только и жил. Чухны не боятся, а наши, сами изволите знать, смерть не любят прививки. Глядишь — двугривенный. Только ребёнка не трогай. Нынче узнал: такой, сякой, этакой!.. Под суд! За двугривенный?..
— Сам виноват, не попадайся. Закон-то что говорит?..
— Закон? Помилуйте!.. Где такой закон, чтобы человеку с образованием на тридцать целковых жить, обуваться, одеваться? Мука — рупь семь гривен… Сестра у меня в прогимназии. Сам себя держать должен чисто… Я ребёнку привью, за ним в инкубации уход нужен, а в избе неделю не топлёно… Застудят, ему же хуже…
Отец Пётр покосился на спутника и насмешливо фыркнул сквозь усы.
— Знаю, брат, за какую они тебя инкубацию… знаю! Поешь жалобно!
— Слабость моя ни при чём. При такой жизни от слабости не удержишься… А просто, как я теперича из ротных фельдшеров, сунуться некуда, вот он свой характер и хочет показать!..
— Не греши, Иван Семёныч. Доктор — справедливый человек.
— Отец Пётр! Вот как на исповеди… Какая может быть справедливость, ежели так взыскивать? Небось акушерку не трогает, племянница земского… А мне, сами изволите знать, на родину полторы тыщи вёрст…
— Врёшь ты, — сказал со вздохом священник. — Врёшь, Иван Семёныч! Кляузник ты… Ты и со мной рад судиться… Барин-то что тебе нынче сказал?
— Председатель? Разве он станет слушать… Они все друг за друга. Да, я этого так не оставлю! Я свои права разыщу!
— Выгонят тебя на мороз — вот тебе и права… Другой бы за место во как держался! Кажись, кто-то едет сзади?
Фельдшер вытянул из воротника длинную жилистую шею, поглядел и сказал:
— Чухна, по всей видимости. Санки маленькие.
Отец Пётр шевельнул левой вожжой.
— Поближе к берегу. Не ровен час… Ишь потрескивает!..
Лёд лип к берегу саженей на сорок, словно край тарелки на серой скатерти. Там, где солнце полоскало в воде золотую ленту, край усыпали алмазы — больно было смотреть.
— Покричи-ка, чтобы отстал, — сказал отец Пётр. — И так по самому краю едем.
Фельдшер, привстав, замахал руками.
Издали было видно, как над низкой дугой поднялась ушастая шапка. Взмахнула петля вожжей. Лохматая лошадёнка закивала лбом и прибавила шагу. Попутчик принял, очевидно, крики за зов.
— Эко дело! — встревожился священник. — Надо свернуть.
Нельзя было разобрать — шарахнулась ли лошадь с испуга или, увязив передние ноги, судорожно ударила задом.
Негромко хрястнуло… Спина лошади исчезла за передком, и в санях захлюпала вода.
— Владыка милостивый! Господи!.. Провались ты пропадом с нытьём своим! Что теперь делать?
Фельдшер стоял уже во весь рост в задке на подушке, подсучив по-бабьи рыжее пальто, вздрагивал худыми коленками.
Отец Пётр попробовал из саней кнутовищем — крепко ли под полозьями, — долго возился, стягивая шубу, и, оставшись в стёганом ватном подряснике с засаленным воротником, большой и грузный, осторожно вылез на лёд.
Фельдшер выполз через задок, поскользнулся и затопал ногами.
— Прыгай больше! — цыкнул священник. — В полынью хочешь? Эка неприятность… Придётся чухонца кричать. Одним тут не справиться.
Попутчик сам заметил несчастье, вылез, далеко не доезжая, из саней и двинулся к полынье, хрустя по насту.
— Сделай милость! — сказал отец Пётр просительно. — Такое происшествие… Этот… Мой-то богатырь не справится.
Финн обнажил корешки съеденных зубов и вяло ответил:
— Не с-снаю…
Подошёл к саням, покачал их за отводы, потом лёг на живот и пополз к лошади.
— Чёрт мне тебя навязал! Прости, Господи, моё согрешение! По такому льду дай Бог одному не увязнуть… Ехать бы берегом…
Фельдшер молча прятал озябший нос в воротник. Сегодня председатель управы заставил ждать до двух часов. Не подсади батюшка, пришлось бы брести лесом в темноте — до больницы восемнадцать вёрст.
Растерянно хрустел ногами и жмурился.
Солнце висело низко тяжёлым шаром, таяло, плавилось в море, вбивало в воду острые золотые гвозди.
Слева лиловой щетиной далеко уходили сосновые леса и там, где паутина облаков ткала молочную мглу и вода сливалась с горизонтом, зубчатой полоской висели в воздухе.
Из-за мыса выползли на лёд синие тени, и, словно плечо мертвеца, желтел обнажённый от снега песчаный обрыв.
Чухонец, лёжа на животе, возился, распутывая шлею и чересседельник.
Кобыла увязла сразу тремя ногами вместе с подломившимся льдом, держалась теперь на одних оглоблях, и передняя свободная нога у неё подогнулась почти вровень с мордой… Она хрипела, и вдоль спины у неё мелкими складками бегала дрожь. Чухонец долго грыз ременный узел седелки, потом повернул скуластое лицо к священнику и сказал вопросительно:
— Резить?..
Отец Пётр замахал руками:
— Чего там… Режь, режь!..
Непривычно и жутко было смотреть, как тянулась в одну линию с шеей голова лошади. Край полыньи ломался. Кобыла наконец зацепилась задней ногой, вывалилась боком на лёд, тяжело и часто задышала.
Отец Пётр побежал к финну и вместе с ним на вожжах волоком оттащил лошадь подальше от проруби.
— Вот… нисево!.. — сказал чухонец.
Только теперь, когда прорубь разинула пустой чёрный рот, опасность стала понятной и близкой. Стало страшно ступать по хрустящему насту. Ноги тревожно щупали…
— Возня теперь!.. — священник осторожно двинулся к лошади.
В стороне, где маячили сани чухонца, словно рубнули топором по бревну.
Тотчас такой же рубящий звук вспыхнул дальше, разбежался в разные стороны. Кто-то огромный хлебнул в проруби, и у самых ног прошёл чуть ощутимый толчок.
Не поняли сразу…
Потом финн коротко крякнул, затрусил вперевалку к своим саням, с треском ломая наст тяжёлыми сапогами. Не добежал, растерянно заметался, словно ища по снегу. Льдину отрезало длинным ломтем, и между ней и санями чухонца чернела вода. Выгнула блестящую спину небольшая волна, и сразу лёд отодвинулся дальше. Не качало, движения не было, только медленно, верно вырастало чёрное пространство.
Молча, не перекинувшись взглядом, бросились к саням — отвязывать оглобли. Между льдинами выросло целое озеро, ветер уже морщил его весёлою рябью.
— Верёвку! — сдавленным голосом крикнул отец Пётр фельдшеру. — Каторжник! Верёвку!.. Под сиденьем!..
Сразу ободрились — петля зацепилась за передок, выправила верёвку струной.
— Тащит! — плаксиво пожаловался фельдшер.
Ухватились втроём, и… было видно, как сани поднялись на одном полозе, наваливши оглоблю на лошадь, сковырнулись набок, вывалив какую-то жестянку. Петля с передка соскользнула.
— Кинем опять! — ободрял отец Пётр. — Ничего, Бог милостив!
Мохнатая лошадёнка раздумчиво покивала лбом, переступила с ноги на ногу и лениво, нехотя выворотив полозья из колеи, поволокла сани к берегу.
Она долго топталась на месте, обнюхивая трещину у самого берега, зацепила сани за камень и так, на боку, потащила их в гору. Балуясь, потянула мордою к ветке там, где начинался сосняк. Высоко поднялся на ухабе жёлтый задок саней и исчез за гребнем…
* * *
Горизонт придавили сумерки.
Волны, выгнув плоские спины, тяжело вылезали из моря и тихо тонули, без всплеска.
Тусклым мазком висел месяц, и под ним, по стальной спине моря, ползли жёлтые блики.
Берег остался далеко на севере — в той стороне кто-то чуть черкнул по горизонту углем.
Поднимался вечерний бриз. С берега набегали шквалы, сдирали с воды маслянистую кожу, посыпали волны серой пылью.
Среди неба и моря звучали голоса.
К узкому ледяному ломтю с неба тянулась жуткая муть, из глубины вырастали волны, слизывали пушистую снежную корку, пробовали и не решались добраться до людей.
Незаметно сполз с неба вечер.
Днём плохо верилось в опасность — вёрст на двадцать пять берег людный. Кто-нибудь из попутчиков встретил лошадь с пустыми санями, видел полынью и следы, догадался о том, что случилось. Дали, наверное, знать в Устье. Там, на лоцманской станции, пароход и катера… Выйдут на розыск.
