Жанна Корсунская - Стрекоза на льдине
Напиши… напиши, что Зямочка… что Алешенька… живой наш мальчик… живой… здоровенький… Не лишай отца родного… Грех это… Напиши».
И я написала, и через два месяца получила ответ. И еще, еще. Много, много писем. Три года писем. Мне больше никто не писал. Никто. Только Лазарь.
…Он вошел весь ледяной, заиндевевший, огромный…
— Рахиля! Какая ты красивая! Родная!
И сразу обнял меня. И я почувствовала, что всегда знала его и жила с ним раньше вместе тысячу лет.
* * *…Этот запах. Дурманящий, головокружительный. Удивительный. Запах его разгоряченного сильного тела. Его глухой шепот: «Рахиля, родная, спасибо тебе. Рахиля…» Он целует меня долго-долго до безумия и баюкает, баюкает на руках то меня, то Зямочку и поет, поет густым негромким басом. Русское, еврейское, белорусское. Какое счастье светится в его синих глазах. А я… я хочу запомнить хоть немного, хоть несколько слов из этих песен. Он шутит:
— Уеду, а ты будешь петь Лазаря.
Нет! Я не понимаю его слов! Не хочу понимать! Как он уедет? Куда! На войну? На смерть? В тот ужас, где я была три года назад…
* * *…Я штопаю его гимнастерку. Я вдыхаю, вдыхаю этот запах. Вспоминаю старую девичью примету. Если шьешь, значит, пришьешь, навсегда будет твой.
«Не боишься?»
Лазарь смеется. Прижимает меня к себе, а потом берет и отрывает у гимнастерки рукав.
— Пришей, Рахиля! Пришей! На всю жизнь пришей твою и мою. На двести лет!
И Зямочка тоже пытается оторвать свой рукав:
— Меня тоже пришей.
Бегу к соседской бабушке Варваре, прошу козьего пуха, чтобы связать Лазарю носки и рукавицы. И вяжу, вяжу пушистую нежную пряжу. Я так загадала, если успею связать за три дня, успею до его отъезда, не ранят его больше. И вяжу, вяжу, как заколдованная принцесса рубашки из крапивы одиннадцати братьям-лебедям.
* * *Золоченый свадебный шатер на палочках. Гриша склоняется ко мне:
— Рахиль, посмотри на самого счастливого в мире человека!
— Нет! Нет! Это я — самая счастливая в мире.
Раввин разбивает хрустальный фужер. Осколки… Осколки… Осколки. Гриша опускается на пол, пытается собрать, сложить.
— Гриша! Что ты делаешь? Это же символ! Воспоминание о разрушенном Храме.
Все исчезают. Никого нет. Ни отца, ни мамы, ни братьев, ни раввина. Только я и Гриша.
— Гриша! Ты не соберешь их. Они разлетелись! Маленькие, невидимые. Ты не склеишь, никто не может вернуть разрушенный Храм.
— Это наш Храм, Рахиль. Наш с тобой и Зямочкин.
Помоги мне! Помоги. Я не смогу один.
Опускаюсь на колени. Белое платье пачкается о грязный пол. Фата застилает глаза. Ничего не вижу. Только окровавленные Гришины руки, израненные стеклами.
Открываю глаза… Провожу ладонью по своим мокрым щекам, по черным Зямочкиным кудрям. Это сон.
Сон.
— Господи! Что я наделала! Гриша! Прости меня. Прости. Где ты, Гришенька?
Мне страшно. Я смотрю на Зямочкин подбородок с ямочкой. Лазарь. Лазарь. Лазарь.
* * *Лазарь вошел в мою жизнь, как буйный весенний ветер, сметающий на своем пути все преграды. Распахнул настежь окна, закружил в пьянящем восторге.
«Сегодня май, и ты моя!» — я держу в руках диковинную немецкую открытку. Два малыша с крылышками и букеты фиалок. «Поцелуй Зямочку в родинку на плече. Я Кавалер Ордена Красной Звезды. Рахиля! Я кавалер. А ты моя Дама сердца. Здесь, в Германии, такая жара, настоящее лето. Все цветет. Я не могу надевать твои пуховые носки, но, чтобы уберечься от пуль, ношу их в карманах. Честное слово! Я командую полком и носки ношу тайком! Рахиля, родная, каждую ночь я глажу во сне твои шелковые волосы. У нас в полку есть один парень, он учился до войны в университете. Психолог. Он говорит, что если Зямочка боится темноты — это очень хорошо. Значит, у него развито воображение. Наш творческая личность. Он будет писателем или художником. Не заставляй его засыпать в темноте. Это идет само. Как я хочу увидеть его! Он высокий, да? Выше всех мальчиков его возраста. Хорошо, что бабушка Варвара учит Зямочку русскому языку. Скоро-скоро и я буду учить моего сыночка чему-нибудь…»
…Какой прозрачный воздух. В Польше тоже сейчас тепло. Все цветет. Фиалки… Гриша дарил мне фиалки. Я украшала цветами волосы, а он прижимался щекой к моему животу:
— Пусть мой Зямочка постучит мне кулачком.
Я иду по площади Ленина, смотрю на каменную руку, протянутую в прозрачное весеннее небо. «Я назначаю тебе свидание каждую субботу!» Где ты, Гриша?
* * *Просыпаюсь от гула. Что-то шумит. Грохочет. Сталкивается. Разлетается. Открываю створки. Нежный едва уловимый запах сирени врывается в комнату вместе с I этим странным, непонятным гулом. Что это? Выбегаю из дома. Ледоход! Огромные неуклюжие льдины. Добрые, как белые медвежата. Совсем живые.
— Зямочка! Одевайся! Бежим скорее смотреть ледоход.
Несемся по обрыву вниз к реке, перегоняем друг друга.
— Мама, я хочу на льдину! Я хочу поплыть вместе сними!
— Я тоже хочу, Зямочка.
Он берет палку, останавливает один маленький айсберг около берега.
— Это будет наш плотик. Залезай скорей. Только не поворачивайся. Смотри на реку. Правда ведь, похоже, что мы плывем вместе с ними?
Да. Очень похоже. Очень. Одна льдина зацепилась за нашу и тоже остановилась, обнажила свой прозрачный неровный край с черными прожилками прошлогодней земли.
— Мамочка, смотри! Смотри — стрекоза! Стрекоза на льдине! Она живая, правда? Живая. У нее крылышки, как тонкие льдинки и глаза голубые. Она смотрит на нас!
— Рахиль! Рахиль!
Бабушка Варвара что-то кричит мне с обрыва. Машет, машет.
— Рахиль!
Я ничего не слышу из-за грохота льдин, Зямочкиного счастливого смеха.
— Рахиль!
Бабушка Варвара бежит с обрыва к нам, к берегу. Запинается.
— Рахиль! Война кончилась! Война кончилась! Победа! Рахиля! Победа.
— Бабушка Варвара, посмотри скорее, стрекоза на льдине! Живая, настоящая! Посмотри!
— Она не живая, Зямочка.
— Живая! У нее крылышки дрожат, и глаза, как у мамы, голубые.
Я смотрю, как Зямочка пытается отколоть краешек льдины. Война кончилась! Значит… Значит, все позади и больше никогда не повторится? Никогда! А что впереди? Какая она, новая жизнь? Мирная. Без войны… Зямочка поднимает стрекозу на льдине высоко-высоко над головой. Мне кажется, что стрекоза действительно взлетит сейчас. Оттолкнется тонкими беззащитными лапками от ледяного края, взмахнет прозрачными крылышками и летит, полетит навстречу жарким солнечным лучам, нежному, ласковому ветру… Свободная. Легкая. Счастливая.
* * *Запотевшее окно трамвая. Зямочка рисует на стекле. Я вижу сквозь прозрачные линии белые бесшумные хлопья снега. Мне тоже хочется рисовать на мокром стекле. За окном сыро, зябко. В вагоне тепло, уютно…
Мы бредем по парку. Пахнет первым снегом, прелыми] листьями, осенней сыростью.
— Мамочка, когда вернется наш папа?
— Скоро, Зямочка.
— Но ведь война кончилась еще весной.
— Солдаты помогают строить разрушенные города.
— Мы бы тоже помогали папе строить разрушенные города, если бы он разрешил приехать к нему.
— Когда-нибудь мы построим втроем свой волшебный город.
— А кто в нем будет жить?
— Ты, папа и я.
— В целом городе только три человека? Так не бывает.
— Бывает, Зямочка. В мире есть удивительные города.
Сырые деревяшки едва скрипят под ногами. Снежинки? Дождинки? Мелкие капельки. Дрожат, дрожат. Или это люди. Или деревья. Бритый мальчишка с маленьким чубчиком смешно чихает и долго неуклюже вытирает нос рукавом фуфайки. Какая грустная мелодия. Вальс. Где-то далеко-далеко. Тихо-тихо. Небо плачет. Скрипка плачет. Скрипка? Да. Это скрипка. Откуда? Иду по деревянной мостовой. Иду, как завороженная. Я ищу начало музыки. Зачем? Не знаю. Опаздываю на работу. Иду совсем в другую сторону. Правильно! Правильно! Мелодия звучит громче, громче. Ничего не чувствую. Снега, дождя, листьев. Только музыку…
— Гриша!
Я кричу страшно, пронзительно. Он сидит около мятника Ленина.
— Гриша!
— Рахиль, родная! Ты пришла ко мне на свидание. Я знал, я знал, что ты придешь. Я верил! Каждый день верил. Все пять лет.
Прижимаюсь к его горячей щеке. Жар! У него жар.
— Гриша! Гришенька, что с тобой? Ты болен?
— Это пустяки. Это все пустяки. Я встретил тебя! Где Зямочка? Наш Зямочка? Он жив?
— Да! Да! Он рядом. Он дома.
Зямочка смущенно смотрит на Гришу.
— Ты кто?
— Я? Я… твой папа.
— Папа! Папочка! Ты вернулся! Ты построил все города и вернулся! Теперь мы будем строить наш волшебный город. Для тебя, меня и мамы.
Гришины худые руки обнимают крепкие мальчишечьи плечи…
Ночью я выхожу из дома. Я копаю мокрую осеннюю землю. Черную, мягкую, снежную. Я кладу в нее деревянную узорную шкатулку. Это могилка для писем Лазаря. Разве можно хоронить письма? Их надо сжигать. Нет! Я скажу Грише. Потом, позже, когда он окрепнет, поправится. Я скажу правду. Он поймет. Бросаю черные комья на деревянную крышку. Что-то страшно знакомое, жуткое вспыхивает в моем сознании. Развороченные вагоны. Шпалы. «Сегодня май и ты моя!» Где ты, Лазарь? Господи! Что же будет?
