Юрий Горюхин - Воробьиная ночь, Крайний подъезд слева
— Нет! — взмолился я, — только без голливудской пошлятины!
— Хорошо, Жоржик, — усмехнулась Оленушка Збродович, спрыгнула с моего живота на пол, натянула джинсы и футболку, сказала, что запах моих подмышек будет помнить до самого климакса, схватила со стола мой желтый чемоданчик и выбежала, распахнув настежь дверь. И напрасно я гневно кричал ей в след о коварстве всех женщин мира, в ответ мне свистел только сквозняк.
Эпилог
Так будет с каждым ифритом!
Через полчаса я освободил руки от грязных вафельных полотенец, слез с продавленной кровати, наступил голой пяткой на распластанный по полу лист квашеной капусты, надел тренировочный костюм от шанхайских кутюрье, взял на кухне трехлитровую банку и пошел за дешевым разливным пивом.
Лопоухий, чем-то напоминающий перезревшего подростка дворник Родион Романович Соловейчик расстегнул давящую ему на живот пуговицу маленького школьного пиджачка, сдвинул шляпу на затылок и, выдохнув облачко портвейна 777, грозно крикнул мне вдогонку:
— Вот, сначала одни козлы двери не закрывают в общественный подъезд, потом другие козлы лампочки тырят, а работники ЖЭКа потом после тяжелого рабочего дня спотыкаются о неосвещенные ступеньки.
Послесловие
Продолжение полного приключений и неожиданных встреч путешествия трех русских богатырей и суженой одного из них по российским просторам
Никитич поймал чуть не опрокинувшееся ведро со шваброй и поставил рядом с проводницей Лялей. Илья подсадил Оленушку, и она ловко вскочила в вагон.
— Пассажиры, проходите на свои места, граждане провожающие, покиньте вагон. До отправления осталось три минуты, — громко прокричала проводница Анечка.
— Где ты была, мы уже стали переживать! — взволновано зашептал Алеша.
— Посторонись! — пронесла мусорный ящик проводница Ляля.
— Что это у тебя за желтый чемоданчик? — удивился Никитич.
— Сейчас посмотрим, — сказала Оленушка и занесла чемоданчик в купе.
Оленушка оттянула в стороны никелированные пампушки, две защелки на тугих пружинках резко подпрыгнули вверх, Оленушка откинула крышку квадратного чемоданчика и тут же зажмурилась, потому что лучики солнца запрыгали по клавишам, прокатились по вееру зеркально отлитых букв и застыли на антрацитовой каретке «Ундервуда».
Илья растерянно сел на нижнюю полку, Никитич сказал: «Н— Да…», Алеша зачесал затылок. Оленушка вынула «Ундервуд» из футляра и застучала по клавишам проворными пальчиками.
Акт № 1
Коварство ифритов остается в их вещах тысячелетиями
Она взяла его за руку и сказала:
— Пойдем.
— Куда? — спросил он.
— Жить где-нибудь за городом, — сказала она.
— Зачем? — спросил он.
— Там ты бросишь пить и хулиганить, выучишься чего-нибудь делать, мы поженимся, я рожу тебе девочку и мальчика, у нас будет теплый уютный дом с садиком и прудом, в котором до старости будут жить большие ленивые карпы, и их никто не будет ловить, даже инспектор рыбнадзора.
— Почему бы и нет? — сказал он.
Они повернули на девяносто градусов, и пошли в сторону полярной звезды.
Постскриптум
Постскриптум — он и есть постскриптум
Я смахнул гусиным пером из нежно — белой пластмассы повисшую в ресницах слезинку, прошел в ванную комнату и громко высморкался. После этого я зашел на кухню, открыл форточку, просунул в нее руку, поймал пролетавшего мимо воробья и съел его.
Ненавязчивые комментарии к пьесе Юрия Горюхина «Воробьиная ночь»
Как-то посиживая на краю бескрайнего плеча автора вышеприведенного произведения, подслушал разговор члена (не знаю насколько удобно такое обозначение дамы, к тому же продавца сырокопченых изделий) уфимского литкружка «Туфля» с все тем же автором. Применяя самобытный язык и робко оглядываясь на председателя кружка Хусаинова, дама говорила автору о том, что он в своем произведении стреляет из пушки по воробьям. «Или», — тут же редактировала сама себя литкружевница, пахнущая охотничьими колбасками, — «из крупнокалиберного пулемета по пивным банкам». «Нет-нет, лучше все же по воробьям» — не соглашался тогда с коллегой автор, и я, признаться, тоже решил не согласиться, потому что почувствовал в первом варианте замысловатой метафоры посыл и, с удовольствием произношу это слово, потенцию к созданию нижеследующих комментариев.
Что ж, с воробьев и начнем. Воробей, по утверждению орнитологов, птица хитрая и резвая, почти как вылетевшее из неприкрытого ладошкой рта слово, хотелось бы выделить его и подчеркнуть, вот так: слово.
Как известно дотошному читателю, чего только не приписывается маленькому пернатому разными народами, особенно из славянской группы. Ну какой шлях выдумал, что он своим чириканьем в саду долины Кедрон выдал Христа темной (уж не примите за антисемитизм) толпе евреев, разве не достаточно им было поцелуя всего за тридцать сребреников? И мог ли малюсенький чик-чирик в своем малюсеньком клювике приносить огромные гвозди для злодеев распинающих Сына? И, если он дразнил распятого Христа: «терпи, терпи!» и призывал мучить его дальше: «жив— Жив!», то почему же тогда он тоже не удавился в осиновой рогатине над разложившимся трупом осла?
Значительно меньший протест вызывает обвинение воробья в воровстве, но можно ли считать это большим грехом, так как и произнесенное слово есть в некотором смысле украденная мысль.
А то, что «маленький мальчишка в сером армячишке» напрямую соотносится с эротической символикой, так что в этом плохого? Сколько истомившихся женщин жаждали и жаждут, чтобы во сне им приснилась ловля воробья, скольким мальчикам помог воробьиный жир для взращивания главного мужского инструмента до нужных размеров? А в случае возрастных нарушений, скольким уважаемым мужам помогло блюдо из проворного молодца. Ежели какой пуританин остается в брезгливом раздражении от скок-поскока, то аргумент один: менее ли блудливо все тоже слово?
И как бы то ни было, достоин ли бедный воробушек испытания Воробьинойночью?
Той ночью, называемой в народе еще и Рябиновой, когда гуляет нечистая сила, гремит гром и сверкают молнии. Помните, как это было описано первый раз в Тверской летописи, когда в 1024 году бились, как водится, между собой дружины Ярослава Мудрого и его брата Мстислава: «И бывши нощи рябинной, бысть тма и гром бываше и молния и дождь… И бысть сеча зла и страшна, яко посветяаше моления, тако блещашеся оружие их, и еликоже молния осветяше, толико мечи ведяху, и тако друг Друга секаше, и бе гроза велика и сеча силна».
И в такую вот ночь, то ли 1 сентября, то ли накануне Ивана Купалы, то ли накануне Петра (того, что в треклятую ночь трижды отказался от Христа, до того как вздорная, не в пример воробью, птица петух прокукарекала), то ли и вовсе, когда цветет ведьменский папоротник и то ли три раза в год, то ли раз в шесть лет собирает всех воробьев в одно место горобьевый (старший над воробьями), он же черт и злой дух (предвосхищая будущие комментарии, — Джирджис в каком-то смысле) и меряет их всех огромной меркой. Воробьев, переполняющих мерку, т. е. самых резвых и перспективных, он смахивает с ее краев и отпускает на размножение, а оставшихся в мерке, вялых и скучных, ссыпает чертям в пекло. То есть поступает так же, как должно поступать любому сносному бумагомарателю со своим словарным запасом.
Пьеса. «Ну какая же это пьеса?» — спрошу я вместе с недоуменным читателем, со слегка выпимшим актером местного ТЮЗа и с режиссером-постановщиком студенческого театра «МиГ-666», что ютится в подвале уфимского авиационного института. «Ну, конечно же, это никакая не пьеса!» — воскликну вместе со всеми и в тоже время со всей ответственностью, потому что честно лорнировал слабеньким театральным биноклем в картонную программку, расписанную вензелями. Единственно отчего нахмурились косматые брови — почему по окончании постановки осталось гадкое чувство, будто этот кукловод-сочинитель затягивает узелки своих ниточек и на наших запястьях тоже.
А что можно сказать о тинэйджерах пытливых умом и гибких телом? Только улыбнуться по— Доброму по-платоновски в бороду. А в случае, когда они не пытливы умом и не гибки телом, то стоит ли тратить на них воробьев?
Акт № 1
Сцена № 1
Не знать трех русских богатырей, воспетых народом и запечатленных на обширном полотне художником-передвижником Васнецовым Виктором Михайловичем невозможно. Отсутствие же на картине художника суженой одного из них, пусть не на коне, пусть хотя бы застенчиво держащейся за стремя, ничем кроме мужского шовинизма объяснить невозможно. Впрочем, оставим пока богатырей в покое, потому что на горизонте появился странный и экзотический персонаж Джирджис. Присутствующая в конце произведения самохарактеристика героя не все, на мой взгляд, разъясняет.
