Василий Логинов - Шаговая улица
8
Болезнь закончилась, но опять началась череда одинаковых учебных дней. Днем те же лица коллег-учителей, за партами те же ученики, достаточно было трех дней, чтобы узнать, что будет представлять в будущем каждый из них. И все было бы однообразно и нудно в ее жизни, если бы не ежеутренние встречи с Игорем Тимохиным.
К первому уроку Аида Николаевна шла в школу по знакомому до тошноты Полуактовому переулку.
По бокам, вплотную к мостовой, по которой она вышагивала, росли большие деревья, бичами своих полураздетых ветвей перечеркивающие серое небо. Дальше, за узкими лентами двусторонней каймы тротуаров, стояли трехэтажные особняки с облупленными колоннами и двускатными крышами - бывшие офицерские дома на четыре семьи, построенные сразу после войны для отличившегося высшего командного состава, теперь же они по причине вечного жилищного кризиса представляли коммуны разношерстных жильцов. Вокруг арочных подъездов и почти на каждом балконе было развешено цветастое белье, сидели на лавочках глазастые палкообразные старухи, скрипели и хлопали двери. Из окон, забывая в квартирах гулкое разно тембровое эхо, россыпями разбегались косвенные признаки жизни звуки, звуки дыхания заполненных суетой квадратных артерий-коридоров обжитых домов, и это были: по-утреннему особенно визгливые женские причитания, тоскливый скулеж еще негулянных собак, писклявые спросонья детские голоски и раздраженные гудящие баски недобритых мужчин. Под ногами Аиды Николаевны мерно хрустели крупноячеистые кленовые листья, образуя множественные сетевые переплетения и порой открывая серые полоски-ступеньки асфальта, но чаще ломаясь многочисленными венами своих прожилок от прикосновения жестких подошв и острых каблуков. И шуршание листьев, как тихое тиканье метронома, навязывало ритм зарождающихся слов: чичера... дело... дошло, не дошло... до чичера дело еще не дошло... чичера... дело...
- Чичер? Конечно, знаю, - в один из сентябрьских вечеров, голосом продираясь через свою густую бороду, гудел в трубку знакомый доцент-филолог после того, как Аида Николаевна, уже отчаявшись от бесплодных поисков в словарях, позвонила ему, - чичер - это снег с дождем. Но не просто мокрый снег, а как бы тебе получше объяснить? Ну, положим, представляешь себе смесь мелкого льда и воды в январской свежепрорубленной речной лунке? Так вот, если эта смесь падает сверху, то это и будет чичер...
Чичера... дело... дошло, не дошло... поворот вправо всегда без пятнадцати восемь, рядом с не закрывающимися школьными воротами, между оббитыми скульптурами пионерки с отломанной рукой и пионера с остатками бутылкообразного горна у рта, всегда стоял Игорь Тимохин.
Синяя форма с серыми металлизированными пуговицами, иногда прикрытая распахнутой курткой, потертый желтый портфель с пряжками и ремнями внахлест с ним он проходил весь десятый класс, темные жесткие волосы и дымная полоска пробивающихся усов... ноги Аиды Николаевны немели, словно покрывались многопудовыми наростами мышц, и перепутанные мышцы в этих наростах костенели и переставали понимать безотчетные команды мозга, словно цепенели от испуга перед неизбежной дальнейшей необходимостью действовать и с облегчением забывали своими сокращениями помогать движению. Только потому, что ей каким-то совершенно непостижимым образом удавалось не смотреть в глаза ученику, она могла сосредоточиться на ходьбе и продолжить равномерное передвижение.
Нелютая зима промокшими комьями снега, как свалявшимся париком, накрывшая голову то ли дующего, то ли пьющего пионера с воронкой у рта, сменила осень; весна звонко затукала мутноватой влагой с почти греческого носа однорукой пионерки-инвалидки: пять упавших капель талой воды - мера времени для пересечения двора до входа в красное здание школы; черемуха белым цветом и терпким запахом ломанных молодых веточек возвестила о лете, - Игорь продолжал встречать ее каждый учебный день.
В тот год на выпускной вечер она не пошла, хотя не терпящая противления, волевая директриса, бывшая военная разведчица, очень настаивала и даже просила (все-таки педагогический профессионализм еще что-то значил в то время), но, сказав, что больна (последствия осеннего раннего гриппа), тем самым, рискуя впасть в длительную материальную немилость, Аида Николаевна осталась дома.
Всю ночь она слушала на стареньком проигрывателе Моцарта, и двадцать пятое июня добавило к своему числу еще пятнадцать, бракосочетавшись суммой с сороковой симфонией. Для нее то лето почти все прошло под новым зарождающимся знаком Зодиака, знаком, несущим мудрость, знаком Моцарта, и водопады волшебных влекущих звуков верткими водоворотами вклинились в жгуты восставших вопросов, втянули их в себя, и власть веселящей влаги музыки на время увлекла куда-то Бакуриани, трамплин, игрушечную обезьянку, разогнала густеющие токи в жилах, разбила страшную бутыль с пенистым ядом, предварительно оскопив ее посредством разъятия смрадного шланга и ухмыляющейся воронки.
И наконец-то настало долгожданное успокоение, и больше всего ей хотелось, чтобы оно длилось вечно.
Но тридцатого августа, будучи на дне рождении своей тетки, она услышала "Полет валькирии" Вагнера, - вдруг и сразу Моцарт кончился, - сразу и вдруг она была захвачена разрастающейся бурной струей музыки, мощный нарастающий рокот тревожных аккордов входил в нее не через узкие ворота ушей, а проникал через всю поверхность тела, захватывая суровыми массажными приемами все до единой клеточки тела; сильнее и сильнее раскручивался маховик оркестра, валькирия разгонялась, прикрываясь щитом и выставив обоюдоострое лезвие меча, и когда дева-воительница, взмахнув в последний раз клинком, остановилась, опустила голову в островерхом шлеме, из-под которого густой волной ринулись пшеничные волосы, и исчезла в этих бесполо рожденных волнах, то в Аиде Николаевне на месте материализованной музыки осталась, тукая чернильным мешком, гулкая пустота, потом эта пустота, чуть повибрировав кожистыми стенками хранилища, начала быстро съеживаться, а на ее месте остался шрам: первого сентября... опять... Игорь Тимохин... опять...
Господи, как почти хорошо стало ей, когда после просеивания всего цветастого хитросплетения многочисленных лиц, появившихся у школы в первый учебный день, она не обнаружила знакомых глаз! Но радость не успела полностью ею овладеть за короткие сорок пять минут первого урока, где-то за грудиной продолжал пульсировать ком ожидания, выплеснувшийся немым криком пересохших и истонченных голосовых связок, когда вместе со звонком в класс вошел Игорь.
В руках он держал большой букет чайных роз, и на их сверхчетких, напудренных желтизной, объемно восковых кудрях-головках, она увидела россыпи капелек росы, а в каждой зрачок внимательного глаза валькирии, и в этом прозрачном живом стеклярусе янтарным вдохом времен были запрессованы прошлые зимы, весны и лета. Свободными остались лишь браслеты осени, растекшиеся своими пастельными ободами по поверхности цветов, и настала объединенная очарованными розами вагнеровская осень, в ожидании чичера наконец-то овладевшая Аидой Николаевной посредством постоянно освобождающихся очей отчаяния на пятнадцать лет.
9
За окном-светофильтром линкольна медленно перемещались спичечные коробки многоквартирных домов.
Пятнадцать лет назад здесь стояли маленькие, окруженные яблонями и кленами особнячки, вдоль которых Игорь-Егор ходил в школу. Вот здесь, на месте этого обшарпанного детского грибка, стояла старая яблоня, под которой после выпускного вечера он впервые поцеловал девушку. Это была его одноклассница, русоволосая и конопатая Инна Забота, которая сразу после школы вышла не за него замуж, и зимой родила розоворукого негритеночка, а тогда они были девственно пьяны от нелегально принесенного и выпитого в подвале школы дешевого вермута.
Шелестели листья яблони под неровным натиском ночного ветерка, у Инны были длинные холодные пальцы, частые прикосновение которых к разгоряченным щекам еще больше раззадоривали Игоря-Егора. Целоваться они не умели, и на следующее утро у Игоря-Егора болели кончик и края языка, но тогда, ночью, в призрачных световых проблесках огней от ярко освещенной праздничной школы, пробивавшихся сквозь неровный строй деревьев в запущенном саду, он старался, прижав книзу своим языком пахнущий молочной сывороткой маленький лепесток девичьего язычка, еще непрокуренным ртом образовать мощную присоску и, создав собственным обращенным внутрь дыханием разряжение, впитать всю свежесть этого непонятного тела в себя.
Ему казалось тогда, что в тот самый момент, когда удастся полностью переместить это розоватое женское дыхание в себя, произойдет щелчок невидимого выключателя, и вместо Инны проявятся черты, не пришедшей на выпускной вечер Аиды Николаевны, и он сможет, быстро переведя свое-ее дыхание, облечь то самое главное в словесную оболочку, и, создав смысловую словесную структуру своего продолжения, не больно отсечь ее от себя и наконец-то вручить потоком теперь уже общего обращенного дыхания этот капсулированный вселенский смысл Аиде Николаевне.
