Елена Лобачева - Хроники Птеродактиля
Николай, не скрывая ухмылки, отсылал Рабиновича к «Новому Завету», к другим заповедям. Пытался доказать изменяемость морали в сторону гуманности и терпения:
— Смотри, дорогой, как меняются Законы. Было «око за око», стало «ударили по щеке, подставь другую». Разве не умнее стало? Только так и можно остановиться и в гневе, и в неправедности.
Рабинович хихикал, поглаживал волосы то Настеньке, то Леночке, уводил Николая за руку из коридора в комнату, вздыхая и сочувствуя слепоте соседа. Николая трогала эта снисходительность.
…Рабинович, Рабинович — и имя ему, и фамилия, и звание. Любил, видно, Рабинович свое звание. Потому и брал на себя как должное все, что этому званию соответствовало: тщательно проверял квитанции; отчитывал, ворча, почтальона; незлобно упрекая, выключал за каждым вторым забытую лампочку. Еще он любил детей. Искренне и самоотверженно. Дети же, далекие возрастом от лукавства и лицемерия, чуяли эту любовь, считая своего Рабиновича и Дедом Морозом, и сказочником, и защитником.
— Николай, — позвал соседа Рабинович, — ты Леночку гулять не пускай. Отит у нее. Второй день за ушко держится. Слышал, она у тебя уже до ста считает. А ведь ей всего шесть.
Рабинович потоптался, потоптался да и включил репродуктор. Тот, что в коридоре. Репродуктор восторженно вещал. Вещал о первой в СССР денежно-вещевой лотерее.
Соседи суетились, выглядывая из комнат, запоминая названия выигрышей. Особенно радовала возможность выиграть автомобиль. Да и холодильник с телевизором не помешают.
— Что, Ленок, хнычешь? Ушко болит? Ничего, вот выиграешь в лотерею швейную машинку и будешь куклам платья шить, — Рабинович прижал ребенка, но та вывернулась и недовольно заметила:
— Ерунда какая.
— Почему ерунда?
— Сказали же: «Сорок процентов вырученных средств пойдут на выигрыши». А кому остальные шестьдесят? Ведь если от ста отнять эти сорок, то будет шестьдесят. Я правильно посчитала?
— Николай, Николай, — Рабинович засеменил к соседу.
Но Николай уже расслышал слова дочери и самодовольно жмурил свои слепые глаза. Рабинович притворно запричитал:
— И ведь это не мой вопрос, это — ее вопрос. Ой-ой-ой, и почему это не мой вопрос? Кто из нас старше и кто из нас еврей? — продолжая причитать, уселся в коридоре на табурет, привлек к себе девочек и усадил их себе на колени.
— Скажи-ка, Лена: ты идешь по улице с Настей и видишь на земле две монеты. И что ты сделаешь?
— Одну себе, другую Насте.
— Нет, Ленок, ты нашла обе, обе себе и оставь. Закон жизни. И еще запомни, девочка: столько не заработаешь, сколько сэкономишь.
Бесхитростный ответ Лены вернул Рабиновича в хорошее настроение.
— Слышь, Николай, таки я про дом напротив. Скоро достроят? Достроили? Ой-ой-ой… Уже заселили! Нуда, не евреям же жить в этих хоромах…
Серый дом из силикатного кирпича казался обитателям бараков и складов недосягаемой сказкой. Там жили в отдельных квартирах. Там мылись в ванной. Там жила Карина.
Имя-то какое: Карина. Непростой надо быть девочкой, чтобы носить такое имя, ой непростой. И старалась Карина соответствовать имени своему изо всех сил. Росла Карина умной и красивой, нравилась мальчикам, нравилась соседям, нравилась учителям. Только девчонки в классе почему-то не понимали, что Карина особенная и дружить с Кариной надо по-особенному. Оттого и скучала на переменах Карина в одиночестве, пока однажды не подошла к ней эта занудливая долговязая худышка со второй парты.
— У тебя глаза необыкновенные. Приходи ко мне после уроков. С Настей познакомлю. У них в комнате пианино стоит, — Лена смотрела на одноклассницу почти с восхищением. Ну что за глаза! Не желтые, не зеленые, на камень какой-то похожи…
Так незаметно свела этих девчонок школа, улица да и сама жизнь. Потихоньку-полегоньку завязала узелком нужда и смекалистость настырную тягу этих четверых друг к другу, спасающую на первых порах от скуки. И перешла эта тяга в дружбу, редко присущую взрослым женщинам.
Я с любопытством наблюдаю, как один за другим прибывают сюда мужчины, связанные случаем или закономерностью с каждой из этих женщин. Четверо мужчин с тоской, из небытия тянут к земле защитные струны. Каждый — к своей женщине.
Юрий поначалу своим истеричным нутром не мог осознать непричастность Надежды ко всем вехам оставшейся жизни, еще недавно насыщенной и полезной. Как же вяло и нехотя начиналась их любовь. Надя с врожденным вкусом к красивой одежде и постоянной мечтой об успехе, как дурная наклонность, притягивала и звала. Юра не сопротивлялся ни влечению, ни зову. Когда же все началось? Ну да. В электричке. Ехали за город покуролесить. Покуролесили. Устали. Пора возвращаться. Обратная дорога показалась скорой потому, что Надя положила голову на его плечо, а руку на его ногу. Намного выше колена. Случайно, наверно. Как же пьянила близость! Как же пьянила…
И почему количество встреч стало портить качество отношений? И почему его тянуло к ней, а ее от него? И почему он хотел быть вместе, а она — просто рядом. Всего лишь рядом.
Юра понуро сопровождал Надю на занятия, в кино, к подругам, к родственникам и с тоской отмечал, что теряет своих друзей, раздражает своих родных. Незаметно настали изнурительные выяснения отношений. То есть пришло начало конца.
«Я покончу с собой, я покончу с собой…» В театральных попытках суицида Юра пребывал до тех пор, пока его, застывшего в московской непогоде, сжалившись и приняв эту жалость за любовь, не привела в свое чистенькое жилище сердобольная толстушка Нюра.
На многие годы в Юрином сердце уснул Надин облик.
Но однажды на перекрестке его взгляд потянулся за детской коляской. Медленно, следуя за предчувствием, Юра поднял глаза. Так и есть. Надежда, ухватив за рукав приземистого мужчину с коляской, говорила и смеялась, говорила и смеялась… громко и напористо, как можно вести себя только с мужем. И снова перевернулась жизнь. Привычная и размеренная жизнь с Нюркой, двойняшками, теткиными болезнями и нудными соседями.
Началось долгое, бессмысленное и тайное следование по пятам за Надькой.
Спустя годы Юрий знал о Надежде все. По иронии жизни муж ее тоже был Юрием, а имена его румяных двойняшек лукаво передались Надиным детям, бледным и худым, с разницей в десять лет. С младшим, возлежавшим в коляске, и встретился Юрий в тот злосчастный день.
Десятилетие за десятилетием, часто уже по привычке, Юрий отслеживал Надины промахи, неурядицы, скандалы с мужем и матерью, пренебрежение сыновей и презрение невесток. Успехов у своей первой любви Юрий старался не замечать. Так было легче.
Развязка наступила случайно. Мать Надежды умирала со свойственным ей благородством. В рассудке. По соседству, в одноместной палате лежала Юрина тетка, которая, не выдержав одиночества, вскоре оказалась рядом с Надиной мамой. Разговорчивая и дотошная, тетка снабжала окружающих информацией друг о друге. Подробно, смакуя детали, она описывала племяннику жизнь соседки по палате, ее дочери, зятя, внуков. Через неделю воспаленный рассудок перевернул привычное представление о Надиной жизни в сторону, для Юриного здоровья весьма опасную: Надя жила все эти годы прочно и счастливо. Без него.
— Всем здоровья и душевной стойкости, — войдя в палату, привычно проговорила Надя.
— И тебе здоровья, Наденька. До чего ж приятная женщина: мать умирает, а она, — откуда силы берутся, — всегда с улыбкой, руки проворные, так и мелькают. И нас не забывает — где поможет, где посочувствует. Муж у нее такой обходительный. Души не чает в Наденьке.
Спиной чувствуя присутствие Нади, Юра неторопливо, скрывая волнение, возился в сумках, раскладывая гостинцы.
— Ой, я вижу, и вас навещают. Ваш сын?
— Нет, Надюша, — племянник. Познакомься, познакомься, может, пригодится и он тебе на какое дело. Иди, Юрик, тебе тоже пора. Небось Нюра заждалась, еще приревнует, — тетка закашлялась.
Юра медленно развернулся. Стараясь справиться с дрожью в голосе, смог лишь выдавить из себя:
— Добрый день.
«Она похожа на сытую кошку», — Юра разглядывал Надю тщательно, стараясь запомнить каждую частичку ее облика.
— Я узнала тебя. Значит, Нюрка есть. Что, и дети народились? Слава Богу. Видишь, все как у людей. И я могу не беспокоиться: повзрослел мой «хлюпик», глядишь, и на человека станешь похожим. Нюрке-то не рассказывай о своей «дури»: вешаться да с моста прыгать… Уйдет. — И, не меняя выражения лица, Надя бросила напоследок: — Пока, я домой. К семье и нормальной жизни.
Все вернулось. Снова мешала дышать липкая непереносимость жизни. Юрий шел быстро, почти бежал, не разбирая дороги, не видя прохожих.
Тошнотворный скрежет эхом проник сначала в желудок, потом в сознание. Мысли, разорванные в клочья, равнодушно остановились: тот самый перекресток…
