Юсуф Шаруни - Современный египетский рассказ
При этом он бил ее куда попало — по спине, по лицу, по груди. Девочка глухо вскрикивала. Кемаль, который в это время пил кофе, видел, как Илева орудовал здоровым кулаком, усердно, словно месил тесто. Потом он схватил дочь за горло и едва не придушил ее.
Когда устаз Кемаль вмешался, чтобы прекратить избиение, оказалось, что он, здоровый человек, не в силах обеими руками удержать одну левую руку Илевы. Он подумал про себя: «Наверное, отец лучше сумеет вразумить свою дочь, чем я. Может, это самый правильный способ на нее воздействовать». А вслух спросил:
— Так ты пойдешь со мной, Шарбат? Или хочешь, чтобы отец избил тебя еще сильнее?
— Я… я не хочу работать прислугой, — хриплым голосом ответила девочка. И продолжала:
— Ты… ты сам меня бьешь. И маленькая госпожа Надия меня бьет. Она каждый день ходит в школу. Я тоже хочу ходить в школу. Хочу учить Коран и таблицу умножения. И хозяйка бьет меня всякий раз, как я принесу неправильно сдачу из магазина. Дома я рано ложилась спать. А у вас ложусь позже всех. Встаю чуть свет. Никогда не могу выспаться. «Шарбат, дай девочке попить!.. Шарбат, вымой посуду!.. Шарбат, вытри пол, убери со стола… сбегай купи тетради для мальчика… ступай принеси шоколадку… принеси две лепешки». И на дворе уже ночь, а я боюсь темноты, боюсь кошачьих глаз, когда они светятся в темноте, боюсь собак и ифритов[6]. И маленькая госпожа меня бьет. Есть мне дают поздней ночью… «Ешь, Шарбат, вот тебе сыр, мед и хлеб». А я спать хочу. Мне уже не до еды, так спать хочется. Ты сам бьешь меня, если я засыпаю с куском во рту. А дома я могла поесть, когда захочу, и поспать, когда захочу…
Отец ее вышел и принес длинную жердь. Устаз Кемаль поспешно спустился вниз, сказав, что ему надо позвонить жене, но сделал он это главным образом для того, чтобы избежать тягостного зрелища. Он отыскал ближайший телефон, рассказал жене, как обстоят дела, и спросил, что, по ее мнению, делать дальше. Жена настойчиво убеждала его во что бы то ни стало вернуть девочку: «Она смышленая, быстро всему выучилась… Я не управлюсь дома одна… А платим мы ей немного…»
Возвращаясь к Илеве, устаз Кемаль купил по дороге шоколадку. Может, такой соблазн подействует лучше, чем угрозы и побои.
Когда устаз Кемаль поднялся на чердак, где царил полумрак, он увидел озверевшего отца и девочку, которая изо всех своих сил молча защищалась от ударов. Она ни разу даже не вскрикнула. В комнате все было перевернуто. С веревки попадало белье. Кувшин на подоконнике опрокинулся, и из него текла вода.
Кое-как Кемалю удалось прекратить избиение, при этом изрядно помялся его выутюженный костюм. По грубому смуглому лицу Илевы катился пот, а у девочки из носа, изо рта и из раны на ноге шла кровь. Лицо ее побледнело от изнеможения и слабости.
Устаз Кемаль решил уговорить девочку и сказал, поглаживая ее по спине:
— Послушай, Шарбат, каждый человек должен зарабатывать себе на хлеб. Я вот работаю учителем. И мама твоя работает. Отец тоже работал и будет работать, как только найдет место…
Неожиданно девочка возразила:
— Но госпожа Надия ходит в школу. Я тоже хочу ходить в школу. Раньше я училась…
Он сказал:
— Я учитель. Если ты пойдешь со мной, я выучу тебя таблице умножения и научу читать. — Потом он протянул ей шоколадку, но она отказалась, тихо проговорив:
— Мне не хочется.
Продолжая гладить ее по спине, устаз Кемаль сказал:
— Ну, ладно, пойдем. Хватит спорить.
Отец вмешался:
— Не пойдешь с беем, дома ночевать и не думай. Выгоню на улицу, спи тогда в канаве.
Мужчины переглянулись, ожидая ответа. Все с тем же испуганным выражением в глазах девочка снова повторила:
— Я не хочу работать прислугой.
В голове устаза Кемаля мелькнула новая мысль, он решил сделать последнюю попытку:
— Ладно, раз ты не хочешь возвращаться, воля твоя. Но платье, которое на тебе, и белье, и сандалии — все это наше. Снимай.
Девочка поначалу не приняла эти слова всерьез. Хозяин не может исполнить свою угрозу. И отец не разрешит ей раздеться донага. А никакой другой одежды, кроме той, что осталась в доме хозяина, у нее нет. Она взглянула на отца и увидела, что он заодно с хозяином. Устаз Кемаль подошел к ней и протянул руку, чтобы снять платье. В страхе она попятилась к стене.
Со времени появления хозяина у них в доме прошло уже больше двух часов. Девочка устала, измучилась. Лицо ее покрылось испариной. Сейчас ее разденут. Лысина хозяина все ближе, ближе. И огромная ручища отца тянется к ней. Веревка порвалась вовсе и упала на пол вместе с остатками белья. Кувшин вывалился за окно. Девочке казалось, что стены вот-вот рухнут на нее. А мамы все нет. Если бы она пришла и защитила ее от отца, от хозяина с хозяйкой и от их дочки… Но мама все не идет. А ее хотят раздеть. Хозяйка там, в Гелиополисе, три дня вымачивала ее платье в керосине, потом выстирала его и убрала вместе со старыми туфлями Шарбат в ящик…
В горле у девочки пересохло. Хоть бы глоток воды выпить. Только теперь она заплакала и сказала умоляюще:
— Я пойду с вами, хозяин, я пойду.
Устаз Кемаль выложил двадцать пять пиастров: он решил возместить деньги, уплаченные в вознаграждение человеку, который привел девочку. Илева сперва отнекивался, потом сунул деньги в карман.
— А шоколадка пусть достанется твоему сыну Галялю.
Когда Шарбат вышла с хозяином на улицу, уже смеркалось и было не так жарко. На обратном пути устаз Кемаль рассказывал ей назидательные истории о девочках и мальчиках, которые убежали от своих хозяев, но не могли найти дороги домой. Одну такую девочку задавил трамвай. А над мальчиком измывался злодей с огромными усищами. Сказал, что знает дом его родителей, завел невесть куда и избил. А потом заставил работать у других хозяев, а сам забирал все жалованье и грозил зарезать его, если он кому-нибудь расскажет правду.
Он без умолку стращал ее всякими россказнями, которые сам тут же сочинял, и время от времени поглядывал на девочку, пытаясь угадать, какое впечатление они на нее производят. Но бледное личико Шарбат оставалось безучастным.
На другое утро Шарбат вышла купить хлеба и бобов и не вернулась. На этот раз она обулась в свои старые туфли и прямо на голое тело надела собственное платье.
Толчея
Пер. Г. Аганиной
Я — скрюченный человек. Лет тридцать назад, когда я начал становиться мужчиной, я был толстым. Отец мой — да смилуется над ним тысячу раз Аллах! — тоже был толстяком, и мать до последних дней своих оставалась тучной. Лучшую пору своей жизни они прожили в деревне, где хватало места и для толстых, и для худых. Мне же в городской тесноте пришлось избавиться от лишнего веса, чтобы высвободить место для других и самому получить возможность дышать.
Вот уже двадцать минут, как я стою на остановке и пытаюсь сесть в автобус, чтобы приступить к работе. Дело в том, что я работаю кондуктором в транспортной компании. Остается около двадцати минут до начала моей смены. Очередной автобус проезжает мимо: он уже насытился пассажирами и не в силах поглотить больше ни одного. Подходит второй, этот — останавливается. Выходящие вдавливаются в массу пытающихся войти. Уступать никто не желает. Наконец автобус изрыгает несколько пар рук и ног и заглатывает несколько других. Пока идет битва между входящими и выходящими, я пытаюсь протиснуться в автобус, но, едва нахожу место для кончика пальцев правой ноги, автобус трогается, и меня швыряет назад. Я изо всех сил стараюсь удержаться, но что-то толкает меня в грудь, и я падаю. С трудом поднимаюсь на ноги и начинаю отряхиваться.
Зовут меня Фатхи Абд ар-Расуль. Я кондуктор и поэт, родом из деревни Ком Гараб марказа[7] аль-Васыти провинции Бени Суейф. Там, среди простирающихся до горизонта полей, я и провел свое детство. Мой отец участвовал в радениях общины шейха Шаарани. Когда он раскачивался справа налево и тело его сотрясалось от непомерной тучности, я с наслаждением и некоторым страхом наблюдал за ним, пытаясь подражать его движениям. Даже теперь в моей памяти, как вспышки молнии, мелькают иногда картины тех вечеров, когда он при мягком свете лампы читал историю Сейида аль-Бадави или молитву нашего шейха аль-Митвалли. Отцу прочили место шейха Шаарани. Его любили больше других, почтительно целовали ему руки и наклонялись ко мне, чтобы ласково потрепать по щеке.
Я боюсь толчеи, говоря откровенно, даже испытываю панический страх перед ней. Я боюсь ее с тех пор, как отец взял меня с собой на мулид — праздник рождества святого Ахмеда ан-Нути. Присоединившись к одной из групп участников зикра[8], чтобы возглавить ее, отец совсем забыл обо мне. Мне же давно хотелось покачаться на качелях. Я отбежал и загляделся на сахарного коня, на котором сидел верхом маленький всадник моих лет; потом понаблюдал немного за торговцем бумажными колпаками и вдруг понял, что потерялся в толпе. Я ринулся назад к группам радеющих, расположившихся по всей ярмарке. Казалось, в каждой из них был человек, похожий на отца, и в то же время это был не он. Будь я с ним в поле, я смог бы увидеть его на расстоянии большем, чем вся ярмарка. Но здесь! Охваченный страхом, я бежал, наталкиваясь на людей и пытаясь найти у них защиту от них же самих. Спас меня наш односельчанин. Я услышал, как он сказал: «Это плачет сын Абд ар-Расуля? Что случилось, сынок?» А потом он отвел меня к отцу. С тех пор я испытываю страх перед толпой.
