Николай Дежнев - Дорога на Мачу-Пикчу
— Дело происходит в России в одна тысяча девятьсот двадцать девятом году, — зашептал мне прямо в ухо Кузякин. От исходившего от него аромата брильянтина меня только что не тошнило. — Внутренняя тюрьма Лубянки, — продолжал переводчик: — Следователь — Агранов, назначен в конце октября начальником секретного отдела ОГПУ…
Судя по всему, Кузякин собирался еще что-то добавить, но тут фигура офицера за столом ожила, он поднял от лежавшей перед ним бумаги голову:
— Ну так как, Блюмкин, будешь продолжать играть в молчанку?..
Голос Агранова был хрипл от усталости. Слова его не произвели на арестованного ни малейшего впечатления. На какое-то время в зале снова воцарилась тишина. Не могу сказать, как добился этого неизвестный мне режиссер, но ощущение театра исчезло, я как бы находился в тюремной камере и был свидетелем происходившего допроса.
Блюмкин облизал разбитые, пересохшие губы, но не произнес ни звука.
— Не хочешь говорить, ну — ну!.. — подытожил следователь, покачав укоризненно головой.
— А зачем, — пожал плечами арестованный, — Лиза вам и так все выложила…
Только тут я заметил, что на его руках — он держал их перед собой — были наручники. Сидевший рядом Кузякин завозился в кресле, намереваясь встрять со своими пояснениями, но я толкнул его локтем, чтобы не мешал. Внутри у переводчика что-то утробно екнуло и он умолк так и не успев ничего произнести. Жаль только не навеки.
— А ты как думал? — откинулся на спинку стула Агранов. Усмехнулся: — Тебя, Яков, без присмотра оставлять нельзя! Мы и так долго терпели твои выходки, этого, надеюсь, ты отрицать не станешь. Убийство Мирбаха простили, — начал он загибать пальцы, — операцию на Тибете ты провалил, все сошло тебе с рук, но с Троцким, с Троцким ты, Яков, спутался напрасно. Терпение наше кончилось, сколько веревочка не вейся, а стенки, как говорится, не избежать!
Губы Блюмкина скривились в вымученной, но издевательской улыбке:
— Вам, товарищ Агранов, виднее…
— Это точно! — следователь закурил, бросил коробку папирос на стол. Тон его изменился, стал едва ли не дружеским: — Скажи-ка мне, Яков, тогда, на Тибете, ты ведь Шамбалу так и не нашел? Тебя же за этим посылали…
Смотревший до того в пол арестованный вскинул бритую голову и бросил быстрый взгляд, но не на следователя, а на папиросы. С расстояния нескольких метров я прекрасно рассмотрел вспыхнувшую в его заплывших от побоев глазах звериную злобу. Воспользовавшись возникшей паузой, неугомонный Кузякин поспешил с комментарием:
— Блюмкина выдала его любовница, сотрудница иностранного отдела ОГПУ Лиза Розенцвейг, в последствии жена резидентов советской разведки в Англии и США. Участвовала, между прочим, в краже секрета американской атомной бомбы…
Я занес было локоть, но на этот раз переводчик ловко увернулся.
— Дайте, черт вас подери, посмотреть!
Агранов между тем спокойно курил, выпуская в потолок струйки сизого дыма:
— Чует мое сердце, Яков, не дожить тебе до нового года…
— Может и не доживу, — неожиданно легко согласился с ним Блюмкин, — только ведь и ты, Янкель Шмаевич, на этом свете не задержишься! Не могу понять, чему ты собственно радуешься? Меня поставят к стенке сегодня, тебя завтра — велика ли разница?
Голова Агранова дернулась, словно в ожидании удара он весь сжался, но уже в следующее мгновение следователь был на ногах. Набычившись и сжав тяжелые кулаки, он обогнул стол и двинулся на арестованного, однако не успел отвести для удара руку, как дверь со скрипом открылась и в камеру вступил совсем еще молодой парнишка. Я вздрогнул, впился в его лицо глазами. Широкий лоб, поднятые по монгольски скулы, прямой, длинный нос. Очень густые волосы коротко стрижены, торчат во все стороны ежиком. Плечи чуть приподняты, тонкая талия перетянута широким ремнем с кобурой. Нет сомнений — он! Боковым зрением я видел с каким вниманием вглядывается в меня Кузякин.
— Товарищ Агранов, — произнес парень звонко, — вас просит срочно зайти товарищ Бокий! Глеб Иванович ждет…
Нет, голос, пожалуй, не дядин. Хотя с той поры прошла хренова туча времени, разве теперь разберешь. Сердце колотилось, как бешеное, я утер взмокший лоб платком. Передо мной всего лишь сцена из спектакля, убеждал я себя и сам же себе не верил, так похож был актер на старика.
Следователь замер, обернулся. С плоского, неприятного лица на меня глянули обведенные кругами усталости, напряженные глаза. Казалось, Агранов колеблется. Наконец решившись, направился быстрым шагом к двери, но, не доходя до нее, приостановился, мотнул головой в сторону арестованного:
— Присмотри за ним! Близко не подходи, Яков обучен таким штучкам, что не успеешь нажать на курок…
И вышел из камеры.
Трудно было не заметить, что в новой для него роли охранника парнишка чувствовал себя неуютно. Не зная что теперь делать, он зашел за письменный стол, а точнее, отгородился им от заключенного. Расстегнув кобуру, передвинул ее удобнее под руку. Наблюдавший за этими манипуляциями Блюмкин криво улыбался. Прошло, наверное, с минуту, в течение которой Яков напряженно прислушивался, прежде чем решился заговорить. Спросил коротко:
— Знаешь, кто я?
— Да! — так же сдержанно ответил парень.
— Меня скоро расстреляют, — продолжал Блюмкин бесцветным тоном, каким от нечего делать говорят о погоде, — за дело или нет, не в том суть. Есть одна вещь, которую я не могу унести с собой, а оставить ее кроме тебя некому…
С трудом переставляя ноги он двинулся к юноше. Тот, испуганный его приближением, отступил к стене и выдернул из кобуры револьвер. Ствол его следил за каждым движением арестованного, но Блюмкин не обращал на это внимания. Остановившись у стола, он извернулся всем тело и запустил скованные в кистях руки в карман потрепанной блузы. Вытащил на свет нечто напомнившее мне пилюлю и выронил ее на испятнанную чернилами столешницу. Разворачиваясь на ходу, она покатилась и оказалась плотно свернутой полоской бумаги. Так же не спеша Яков вернулся к стене и, привалившись к ней спиной, опустился на пол. Вид у него был измученный и безразличный, как у человека, отряхнувшего пыль мира сего с ног своих.
— Они правы, Шамбалы я не нашел… — голос звучал глухо, казалось, каждое слово достается ему ценой колоссальных усилий, — но и скитался по Тибету не напрасно. Написанное выучи наизусть, а бумагу уничтожь. Если кому проболтаешься, не доживешь до вечера. Место найти нетрудно, но сразу ничего не предпринимай. Выжди, затаись. Сам хотел там отсидеться, но… — Блюмкин сделал попытку улыбнуться, — как видишь, не успел…
Юноша не сдвинулся с места. Арестант лишь пожал плечами:
— Как хочешь, только, что не читал записку тебе никто не поверит! А это смерть…
За дверью послышались приближающиеся шаги.
— Наган-то спрячь!
Мгновенно сунув револьвер в кобуру, парень метнулся к столу и зажал бумажку в кулаке. Дверь начала открываться…
Под потолком зрительного зала вспыхнула большая хрустальная люстра. Я зажмурился. Вскочивший на ноги Кузякин бесцеремонно тянул меня за рукав, повторяя на все лады, что время позднее, нас наверняка ждут и неплохо было бы поторопиться. Что происходило на сцене я уже не видел. Обернулся в дверях, когда за спиной грохнул выстрел. Стоявший у стены Блюмкин конвульсивно дернулся, и начал сползать на доски пола. Из дыры в его голове тонкой струйкой вытекала кровь. От такой натуралистичности мне стало сильно не по себе, но переводчик будто этого и не заметил.
— Сик транзит глория мунди! — приговаривал он, спеша впереди меня по коридору и тем показывая путь. — Агранов оказался прав, до нового года Блюмкин не дотянул, двенадцатого декабря, как помнится, и расстреляли. Яков, в свою очередь, тоже был прав: Агранова, а заодно уж и Бокия, пустили в расход в тридцать седьмом. Как видите, — улыбнулся Кузякин, и улыбка эта показалась мне на редкость дикой, — все правы, такая уж у нас правильная страна! Виноватых, — продолжал он склабиться, — нет и искать их не надо, тогда к общему благу все славненько и устроится…
У высоких, блестевших белым лаком дверей переводчик остановился и на манер циркового зазывалы сделал приглашающий жест рукой. Распахнул разом обе створки:
— Прошу!
Сам тоже вступил в ярко освещенный обеденный зал и потрусил легкой побежечкой к направлявшемуся ко мне неопределенного возраста мужчине, за спиной которого почтительно и пристроился. Де Барбаро — больше некому и быть — шел степенно, распахивая на ходу объятия и радостно, словно старому знакомому, улыбаясь. Он был плотен, лыс и, как многие рано потерявшие волос, носил на мясистом лице растительность, но не банальную бородку, а смыкавшиеся под массивным подбородком пышные бакенбарды. Само же лицо отличалось крупностью черт и здоровым цветом кожи, с которыми контрастировали маленькие, в окружении набрякших век глаза. Казалось, их позаимствовали у человека иной, отнюдь не мясной породы. Под стать крупной голове смотрелось и основательное тело. Росту весьма среднего, оно было широко в плечах и мускулисто, чего не мог скрыть отлично сшитый смокинг. Ослепительную белоснежность манишки подчеркивала черная бабочка.
