Хуан Онетти - Манящая бездна ада. Повести и рассказы
Я пригласил его в отель, собираясь предложить ему роль в короткой нелепой пьеске под названием, если не ошибаюсь, «Сбывшийся сон». Среди действующих лиц этой бредовой выдумки был безымянный любовник, и любовника этого мог сыграть только Бланес, поскольку эта странная женщина явилась ко мне, когда в городе не было никого, кроме его и меня; остальная труппа уже смылась в Буэнос-Айрес. Женщина пришла в отель днем, но я спал, и она снова вернулась к тому часу, когда для нее, да и для всех жителей этой жаркой провинции, наступил конец сиесты, а я уже сидел в самом прохладном уголке ресторана, угощаясь телячьей отбивной и прихлебывая белое вино, единственное пристойное вино, какое можно было здесь получить.
Я не сказал бы, что с первого же взгляда — когда, впустив с собой дыхание жаркого дня и вглядываясь в полумрак ресторана, она остановилась на пороге зашторенной двери, а официант указал ей мой столик, и она, шагая по прямой линии, направилась ко мне в своей развевающейся на ходу юбке, — я заметил в этой женщине нечто странное, похожее на мягкую, полупрозрачную ленту безумия, которую она снимала потом осторожными рывками, словно присохший к ране бинт, с прожитых ею одиноких лет, чтобы спеленать им меня, как мумию, меня и те несколько томительных дней, что провел я в этом унылом городишке, набитом тяжеловесными, безвкусно одетыми жителями. Впрочем, нет, было в улыбке этой женщины что-то, вызывающее тревогу, и я невольно отводил глаза от ее маленьких неровных зубов, выглядывающих из-под губ, словно у спящего с приоткрытым ртом ребенка. Волосы у нее были почти седые и заплетены в косы с закрученными локонами на концах, а одежда напоминала о давно прошедшей моде; но в прежние времена так одевалась бы не взрослая дама, а скорее юная девушка, почти подросток. Длинная темная юбка, чуть не до самых башмачков — тогда их называли ботинками, — колыхалась при ходьбе, то развеваясь, то опадая при каждом ее шаге. Отделанную кружевами, плотно облегающую блузку украшала большая камея, приколотая между острыми девичьими грудями, а блузка с юбкой соединялись и вместе с тем разделялись розой у пояса, пожалуй, как сейчас мне кажется, искусственной, — цветком с крупным венчиком, повисшей головкой и колючим стеблем, грозившим впиться ей в живот.
Женщине было лет пятьдесят, но поражало в ней — я и сейчас чувствую это, когда вспоминаю, как шла она ко мне через зал ресторана, — сходство с юной девушкой прошлого века. Она словно бы уснула сто лет назад и внезапно проснулась, слегка растрепанная, чуть постаревшая, но уже вот-вот готовая достичь своего настоящего возраста и сразу безмолвно рухнуть здесь и рассыпаться в прах, источенная тайной работой времени. Потому-то и было так трудно смотреть на ее улыбку; невольно представлялось, будто, вопреки неведению этой женщины о приближении старости и внезапной смерти, улыбка ее или, по крайней мере, эти открытые зубки предчувствовали грозящую им злую гибель.
Тогда это видение возникло передо мной в полутемном ресторане, и я встал, неловко отодвинув прибор.
— Вы сеньор Лангман, театральный антрепренер?
Улыбнувшись, я склонил голову и пригласил ее сесть. От еды и питья она отказалась. Сидя напротив, я украдкой поглядывал на ее рот, неправильно очерченный, чуть подкрашенный как раз на середине губ, откуда исходил ее певучий голосок, проскальзывая между двумя рядами неровных зубов. В ее небольших спокойных глазах, которые она старалась раскрывать пошире, прочесть мне не удалось ничего. Надо было ждать, пока она выговорится, и я подумал, что какой бы образ женщины и жизни ни возник из ее слов, он будет соответствовать ее странному виду и самый вид этот покажется менее странным.
— Я хотела поговорить с вами относительно спектакля… — сказала она. — Дело в том, что у меня есть одна вещь для театра…
По-видимому, она еще не кончила, однако же остановилась, ожидая моего ответа. Улыбаясь, она предоставляла мне слово своим настойчивым молчанием, спокойно выжидала, сложив руки на коленях. Я отодвинул тарелку с недоеденной отбивной и спросил кофе. Предложил ей сигарету, но она покачала головой и улыбнулась чуть шире; очевидно, это означало, что она не курит. Я закурил сам и заговорил, раздумывая, как бы выпутаться из этого дела без грубости, но быстро и решительно, — выбирая, однако, сам не зная почему, самые осторожные выражения.
— Сеньора, я крайне сожалею… Полагаю, вы ни разу еще не ставили свои пьесы на сцене, не так ли? Разумеется, так. А как называется ваша вещь?
— Нет, она никак не называется, — ответила она. — Это трудно объяснить… Это не то, что вы думаете. Конечно, можно дать название. Можно бы назвать это «Сон», «Сон, который сбывается», «Сбывшийся сон».
Я уже не сомневался, что она сумасшедшая, и почувствовал себя свободнее.
— Отлично. «Сбывшийся сон». Недурное название. Это очень важно — название. Видите ли, у меня всегда было стремление — так сказать, глубоко личное, вполне бескорыстное — помогать начинающим. Дарить новые сокровища национальному театру. Но должен заметить, сеньора, что нечасто платили мне благодарностью. Многие обязаны мне своими первыми шагами, сеньора, многие из тех, кто пользуется неограниченными правами на улице Коррьентес и получает премии года. Теперь они и не вспоминают о тех временах, когда чуть ли не умоляли меня…
Даже официант, который, отмахиваясь салфеткой от мух и жары, сидел в уголке возле холодильника, мог бы понять, что до этого фантастического создания не доходит ни одно мое слово. Я бросил на нее последний взгляд сквозь поднимавшийся над кофейной чашкой пар и сказал:
— Итак, сеньора. Вам, должно быть, известно, что театральный сезон здесь закончился полным провалом. Нам пришлось прервать его, и я остался только для улаживания некоторых личных дел. Но на будущей неделе я тоже отправляюсь в Буэнос-Айрес. Что поделаешь, я снова ошибся в своих предположениях. В этом городе среда совершенно не подготовлена, и хотя я и согласился заполнить сезон опереттами и прочими пустяками… видите, к чему это привело. Таким образом… Но у нас есть выход, сеньора. Если вы оставите мне копию пьесы, я посмотрю, может быть, в Буэнос-Айресе… Сколько там актов, три?
Она вынуждена была ответить, но только потому, что, пользуясь ее же приемом, я замолчал и выжидающе наклонился к ней, гася о дно пепельницы свою сигарету. Она заморгала глазами:
— Где?
— В вашей пьесе, сеньора. В пьесе «Сбывшийся сон». Три акта?
— Нет, нет, это не акты.
— Может быть, картины? Теперь принято называть…
— И у меня нет никакой копии, — продолжала она. — Моя вещь не написана.
Это был самый подходящий момент для отступления.
— О, я оставлю вам свой адрес в Буэнос-Айресе, и как только вы ее напишете…
Она как-то вся сжалась, сгорбилась, но голова ее по-прежнему была вскинута, и застывшая улыбка не сходила с губ. Я ждал в полной уверенности, что сейчас она встанет и уйдет; но, помолчав, она провела рукой по лицу и снова заговорила:
— Нет, это совсем не то, что вы думаете. Это один момент, можно сказать, одна сцена, и там ничего не происходит, ну вот, как если бы мы с вами разыгрывали сейчас эту сцену в ресторане, и я бы ушла, и больше бы ничего не происходило… Нет, — перебила она себя, — дело не в сюжете. Там действуют несколько человек на улице, и стоят дома, и проезжают две машины. Там должны быть я, и один мужчина, и какая-то женщина, которая выходит из лавки напротив и подает ему стакан пива. Больше никого, только мы трое. Молодой человек перебегает через улицу, а женщина выходит из дверей ему навстречу со стаканом пива, потом он снова перебегает через улицу и садится за тот же столик, рядом со мной, как вначале.
Она умолкла, и теперь улыбка ее предназначалась уже не мне и не зеркалу в стенном шкафу со столовым бельем. В заключение она спросила:
— Понимаете?
Тут я уже мог вывернуться. Вспомнив термин «интимный театр», я заговорил о нем, о невозможности творить чистое искусство в подобном окружении, о том, что никто не пойдет в театр смотреть такой спектакль и что, наверно, только я один во всей провинции способен понять всю глубину этого произведения и символический смысл проезжающих машин и женщины, подносящей пиво человеку, который переходит улицу и садится рядом с ней, рядом с вами, сеньора.
Она посмотрела на меня, и что-то в ее лице напомнило мне выражение лица Бланеса, когда он приходил просить у меня денег и говорил о «Гамлете»: легкая усталость, а главное, насмешка и неприязнь.
— Все это не то, сеньор Лангман, — сказала она. — Смотреть эту вещь хочу я, и никто другой ее смотреть не будет, никакая публика. Я и актеры, больше никого. Понятно? Тогда будьте добры, скажите, сколько нужно для этого денег, и я вам их дам.
Незачем мне было разглагольствовать об интимном театре и прочих высоких материях здесь, лицом к лицу с сумасшедшей женщиной, которая раскрыла сумку и извлекла из нее два банкнота по пятьдесят песо.
