Хуан Онетти - Манящая бездна ада. Повести и рассказы
— В домике, где я жил, стоял телеграфный аппарат, по которому я мог сообщить о любом несчастном случае. Но иногда у меня бывало такое паршивое настроение, так тоскливо на душе, что я никого не извещал. Даже отключал аппарат или нарочно выводил его из строя, чтобы как-то оправдать отсутствие информации на тот случай, если нагрянет инспекция. А убитого негра я как лучшего друга переносил к себе в домик. Несколько дней я наблюдал, как тело его разлагается, становится серым, опухает, вздувается. Я брал книжку, трубку и садился рядом; иногда, если какой-нибудь отрывок казался мне интересным, я перечитывал его вслух. И так до тех пор, пока мой черный друг не начинал вонять уж совсем невыносимо. Тогда я сразу подсоединял аппарат и сообщал о несчастном случае. А сам отправлялся подышать свежим воздухом.
Женщина то и дело вздыхала, но страдала она не из-за несчастного негра, которому суждено было разлагаться на солнце. Она печально покачивала головой, наклоняясь к Бальди со словами сочувствия:
— Что за жизнь! Бедный мой! Совсем один…
В результате Бальди вошел во вкус игры и, решив потерять этот вечер, поудобнее расположился на скамейке, окруженной густой темнотой. Торопясь, будто ему необходимо было выговориться, он в нервном возбуждении продолжал создавать дикие, зверские образы иного Бальди — они оживали в восхищенном восприятии этой женщины. Она вся дрожала, прижавшись к нему, и ее кроткая покорность произвела на свет Бальди, безудержно кутившего в одной из портовых таверн — неважно, Марселя или Гавра — на деньги своих тощих, размалеванных любовниц. Бегущие в потемневшем небе облака напомнили ему морские волны, и тут же родился другой Бальди, который однажды в полдень садится на борт корабля «Санта-Сесилия», а в кармане у него десять долларов и револьвер. Легкий ветерок, причудливо круживший пыль у стен строящегося здания, вырос в мощный песчаный вихрь в далекой пустыне, и обрел плоть еще один Бальди, солдат Иностранного легиона, возвращавшийся домой; он проходил по селениям, высоко подняв штык, на котором красовалась наводившая на всех ужас голова поверженного мавра…
И вот иной, придуманный Бальди, стал настолько реален, что он уже рассказывал о нем, как о своем друге. И тут неожиданно горькая мысль пронзила его, повергнув в такое отчаяние, что он забыл о безвольно сидящей рядом женщине.
Он принялся сравнивать этого, вымышленного, Бальди с самим собой — спокойным, добродушным человеком, который просто рассказывает сейчас разные истории «мадам Бовари» с площади Конгресса. С настоящим Бальди, у которого есть и удачная адвокатская практика, и невеста, и пачки банкнот за процесс «Антонио Вергара против Самуэля Фрейдера», и — всегда почтительная улыбка привратника… Дурацкая, бессмысленная жизнь, как у всех вокруг. Он жадно курил, и горечь переполняла его; неподвижный взгляд был устремлен на квадрат зеленой лужайки. Женщина что-то лепетала — Бальди не слушал ее, — и в конце концов она замолчала, съежившись на скамейке, отчего стала казаться еще меньше.
Адвокат Бальди никогда не смог бы вскочить на палубу баркаса, груженного древесиной и какими-то мешками. У него не хватило бы духу признать, что настоящая жизнь — это нечто совсем другое; нельзя же на самом деле провести всю жизнь в окружении верных женщин и рассудительных мужчин! Адвокат Бальди просто закрыл глаза и плыл по течению, как все. Владельцы магазинов, служащие, директора контор…
Он отбросил сигарету и встал. Вытащив из кармана купюру, положил ее женщине на колени.
— Вот, возьми. Хватит?
Добавил еще одну, более крупную, и в это мгновение почувствовал, что ненавидит эту женщину, этот вечер, что готов все отдать, лишь бы не произошло этой встречи… Она прижала деньги ладонью, защищая их от ветра.
— Но… Я ведь ничего не говорила… Не знаю…
Она подалась к Бальди, ее огромные голубые глаза, казалось, стали еще ярче, почти синими, уголки губ обреченно дрогнули.
— Вы уходите?
— Да, у меня сегодня еще куча дел!
И Бальди небрежно помахал рукой — как это, возможно, сделал бы один из придуманных Бальди, и пошел прочь. Но, сделав несколько шагов, он вернулся; женщина неуверенно подняла руку с купюрами, чуть шевельнув ладонью. Бальди приблизил свое небритое лицо к ее лицу — взволнованному, опять засветившемуся надеждой. Он был мрачен, слова прозвучали как оскорбление:
— Эти деньги я заработал на контрабанде кокаина.
Выздоровление
© Перевод. Татьяна Балашова
Около полудня я обычно чувствовала легкое прикосновение — мягкое щекотание песка, сбегающего с голой мужской ступни. Полусонная, я лениво потягивалась в тени, падающей от его фигуры, и поворачивалась, скользя взглядом по улыбающемуся лицу. Обычно он раздевался, менял плавки. Лицо этого мужчины с резкими чертами оставалось всегда улыбающимся, но непроницаемым. Его выражение очень напоминало мне мордочку какого-то неведомого зверька. Рассеянно наблюдая за ним, я подмечала природный ум и лукавство.
И лишь в конце апреля, уже далеко-далеко отсюда, когда наступила переменчивая осень, я вдруг поняла, что лицо его было похоже на личико веселого, жизнерадостного фавна.
Расположившись в поросшей травами низине, я не могла видеть ни отель вдали, ни скалы. Пляж вокруг меня уменьшился до некоего треугольника, концы которого крепко упирались в горизонт.
Однажды утром море изменило цвет, потемнело, внезапно поднявшиеся волны накатывали на песок. Три девушки не спеша прогуливались по берегу. До меня доносился лишь их смех, звонкий и чистый, не прерывавшийся ни на минуту, подобный мелодии рассветных волн, — там вдалеке, у скалистого мыса.
В определенный час, на рассвете, всегда была слышна эта музыка волн. И где бы я ни находилась, я ощущала их беспокойное и неизбежное присутствие — словно разгоряченные породистые кони неистовым галопом скачут в рассветной мгле по песчаному берегу… Цветовые пятна девичьих купальников казались в лучах палящего солнца холодными, неестественными. Две девушки, шедшие по краям, были в темно-синих купальных костюмах, самая же высокая из них — в голубых брюках и белой короткой рубашке — шагала размашисто, то и дело вырываясь вперед, пока они не догоняли ее.
Мне бы хотелось одеть этих девочек в ярко-желтые, даже оранжевые цвета или в пурпурно-красные. Но потом я поняла, что насыщенная синева купальников и белизна рубашки сочетаются с пространством моря, вступая с ним в некое дружелюбное общение, тайна которого открывается ранним утром только совсем юным существам. Я вновь увидела девушек, когда, звонко смеясь, они шли назад вдоль берега, и свет переливался в каплях воды на их босых ногах, а рядом тихо билась ласковая волна; движения их так гармонировали с цветовой гаммой купальных костюмов…
Совсем близко, из палатки, расположенной рядом с немецким кафе, отчетливо прозвучал незнакомый мужской голос. Ему вторило радостное воркование, загадочный женский смех. И возглас меж взрывами хохота: «Не подсматривай, сюда и солнце не заглядывало!»
До десяти утра я могла наслаждаться полным одиночеством. По извилистой тропинке, вьющейся в зарослях тамариска, приближались шаги, я слышала саксонскую речь. Пара появлялась справа от меня и, укрепив огромный цветастый зонт, располагалась на своем кусочке песчаного пляжа. Мужчина — спортивного телосложения, то ли русый, то ли седеющий, всегда улыбался, словно говоря: «Солнце, воздух, пляж — чудесное утро, не так ли?» Легкий смех его обычно заканчивался вопросом, не требующим ответа. Женщина и не отвечала. Она раздевала ребенка, потом начинала поддразнивать его, чтобы он бежал за ней или полз на четвереньках. На ней были белые шорты, надетые прямо на купальник, и темные очки.
Обычно она шла к морю, решительно пересекая пространство пляжа, скрестив за спиной руки. Чувствовалось, что эта женщина бесконечно доверяет морской стихии. Прямая и стройная, она останавливалась всегда у самой кромки воды, чтобы поздороваться с морем и выразить свое благоговение.
Как-то раз мужчина окликнул женщину в белых шортах: «Тука!» Близился полдень, и чайки, услышав ее имя, закружились в полете узнавания, оглашая пронзительными криками этот пустынный уголок пляжа.
Когда наступало время перевернуться, чтобы лучше загорела спина, я на какое-то мгновение прощалась с пляжем, окидывая взглядом все вокруг. Некая новая и властная мудрость повелевала теперь моим телом, и я покорялась ее неизбежности. Лежа неподвижно, спрятав лицо в скрещении рук, я внезапно попадала в муравьиное царство, царство лугов с сухой, желтеющей травой. Но я так и не смогла постичь сути активности насекомых, смысла их бесцельных передвижений, вечного поиска. Я улыбалась муравьям и легонько дула на песок, наблюдая, как песчинки накрывают их, а они после упорных усилий вновь появляются на поверхности, воскресая из мертвых.
