Александр Галкин - "Болваны"
- А Дарья? - поинтересовался Птицын.
- Заливается... Хи-хи... Кстати, знаешь, какое у нее достоинство?..
- Какое?
- Она ни разу аборта не делала! Люся Паншева сделала их аж пять, причем три последних неизвестно от кого! Вообрази, не знать, от кого забеременела! Это надо уметь! А Дарья - молодец!.. Сядет в кипяток, такая туша, попарится как следует... И аборт не нужен. Выкидыш! Как из пушки, в ванную выстреливает!..
- А что с ним потом делают?
- С выкидышем? В сортир спускают.
- Если не секрет, откуда у тебя такие сведения? - Арсений сильно засомневался в их достоверности.
- От Люси Паншевой, конечно! От кого же еще! Они ведь - подруги.
Люся Паншева курила рядом с Дашей и Носковым. Птицын скосил глаза на Люсю: "Неужели о таких вещах можно запросто рассказывать? Ведь это противоестественно!" Хотя... даже на своем опыте он знал, что временами им тоже овладевала несусветная болтливость именно по поводу тех самых компрометирующих ситуаций, о которых следовало молчать и хоронить их в глубине души, как в могиле. Между тем он выбалтывал их друзьям, разумеется надеясь на их скромность, но оставались ли они в самом деле скромными? Обсудить с посторонним чужой секрет - это наиприятнейшее удовольствие, едва ли не самое назидательное и поучительное дело в жизни. Что если эти девицы знают о нем столько же, сколько он о них? О таком кошмаре лучше даже не думать!
Яркие губы Люси Паншевой были вывернуты наружу. Сколько пылких поцелуев на их счету? Не счесть! Тщательно выкрашенные и расчесанные веером ресницы выражали грациозную наивность и почти девическое удивление, на что так падки мужчины. В уголках губ, впрочем, пробивались черные усики, нередкие у ярких брюнеток, хотя те и обесцвечивают их, как слышал Птицын от Верстовской, перекисью водорода. Усики у женщин, что ни говори, помимо показателя практичности, признак недюжинной сексуальности. Но, конечно же, главное - ноги. Люсе Паншевой, в прошлом мастеру спорта по фигурному катанию, было чем гордиться! Нельзя сказать, что бы ее ноги не имели недостатков, только кто в институте попробовал бы с ней соперничать? Птицыну они напоминали ноги газели из "В мире животных": стройные, суживающиеся от бедра к лодыжке; того и гляди, стукнут копытцем по земле и умчатся по скалам на вершину снежного хребта.
Кто там еще курил? Ах, да! Кузина. О ней мало что известно. С первого курса она жила с Пашей Котликовым. Как-то Носков на картошке зашел за куст сирени пописать, а неподалеку грелись на солнышке Даша Шмабель, Люся Паншева и Кузина. Между ними шел такой занимательный разговор, что Носков затаился, присел под куст и даже позабыл, зачем пришел.
- Ты какие любишь? - сбрасывая пепел, поинтересовалась Люся Паншева.
- Короткие и толстые! - ответила Даша.
- А я - длинные и тонкие! - раздумчиво сообщила Люся.
- А я - как у Паши Котликова, - встряла в разговор Кузина.
Носков заржал, вылез из-под куста и под возмущенные взгляды девиц пошел прочь.
Справедливости ради, Птицын отметил, что в эту толпу, которую составляли бабцы-оторвы (вообще Птицыну это слово "бабец" резало слух, но он отчасти свыкся с институтским жаргоном, где в привычку вошли фразеологизмы вроде "знатный бабец" или "шлюховатый бабец"), неизвестно как и зачем затесалась Лутошкина, считавшая себя подругой Верстовской. Это пай-девочка, маменькина дочка, пухленькая и чистенькая, без Верстовской, разумеется, и на пушечный выстрел не приблизилась бы к этим тигрицам: те бы ее с потрохами съели.
Верстовская отзывалась о Лутошкиной с флегматичной иронией: Лутошкина скрупулезно собирала к собственной свадьбе приданое. Двадцать четыре комплекта постельного белья ждали своего часа в шифоньере. Нужно было докупить еще семь: на каждый день месяца - по комплекту.
На роль жениха Лутошкиной претендовал ее бывший одноклассник, все десять лет сидевший с ней за одной партой, такой же тихонький, скромненький, как она, и в прыщах. (Верстовская однажды его видала.) "Неужели, - думал Птицын, - этому жениху-бедолаге за десять лет не надоела Лутошкина?! Или он женится от отчаяния?"
Верстовская рассказывала, с каким замиранием сердца ждала Лутошкина того торжественного мгновения, когда прыщавый одноклассник наконец отважится ее поцеловать. Этот момент все не приходил, и Лутошкина справедливо досадовала на излишнюю робость жениха. А может, он просто не мог преодолеть отвращения?
Птицын поймал себя на мысли, что поднял со дна всю эту порнографическую галиматью только за тем, чтобы не думать о Верстовской. Ненависть сильнее любви. Она подобна каленому железу: как кровоточащую, рваную рану прижигают каленым железом, чтобы избежать гангрены, так и любовь надо выжигать из души ненавистью - душа освобождается от бремени и пустеет.
Птицын решительно двинулся к институту. Где же Кукес? Опять где-то застрял!
ГЛАВА 2. ЗАТОНУВШИЙ КОРАБЛЬ.
1.
Птицын вступил под своды храма науки, а точнее в раздевалку. Сзади из буфета тянуло тушеной капустой. Он обогнул две мощные дорические колонны, отделявшие раздевалку от сортира, тоскливым взглядом обозрел надоевший за эти годы полукруглый холл, куда выходили лекционные аудитории. Такие же дорические колонны уходили под купол. Повсюду арки, полуарки, застекленные террасы, парящие над пустотой, как ласточкины гнезда, и почему-то называемые среди своих "собаками". "Я на "собаке"", - говорил один студент другому. Или: "Свободных аудиторий нет, занимаемся на "собаке"!" - зажигательным голосом сообщала преподавательница, и студенты лениво тянулись за ней, затягивая занятие на полчаса и больше.
Псевдоклассика соседствовала здесь и странно уживалась со сталинским монументализмом. Кокетливый мраморный фонтанчик в виде ракушки с бахромой торчал между лекционными аудиториями. Впрочем, мрамор местами осыпался, крашеная штукатурка потемнела, кран для воды, быть может струивший прохладные струи во времена бестужевских высших женских курсов, то есть при царе Горохе и Вильгельме Кюхельбекере, теперь был вырван с мясом. Ныне фонтанчик скорей напоминал ржавый унитаз, неизвестно зачем подвешенный этаким шутником-водопроводчиком под правой под мышкой чугунного Ленина. Львиная морда над раковиной облупилась, смотрела грустно, с видом усталого верблюда. Когда-то грозный львиный рык теперь, видно, застрял в глотке, потому что из разверстой пасти, изъеденной язвами времени, торчал огрызок яблока.
Веселенькие барельефы возле фонтанчика изображали женщин в туниках и голых детей, водивших хоровод вокруг клумбы и поливавших цветы из крошечных амфор. Однако барельефы покрылись столетней пылью, и глаз скользил вдоль них, словно вдоль длинного серого забора.
Доминировал колоссальный Ленин. Чугунный вождь шагнул вперед с высокого постамента навстречу людям, взметнул правую руку куда-то вверх, к стеклянному куполу-"обсерватории", через который едва пробивался тусклый свет. То ли он указывал на небо, отсылая вопрошающих прямо к Богу, то ли возмущался зияющей дырой в стеклянном куполе, оттого так судорожно мял кепку левой рукой. Полы распахнутого пиджака затопорщились и перекосились, как сломанные крылья.
Гордостью памятника, вне всякого сомнения, являлся щеголеватый жилет с массивной цепью от нагрудных часов поперек живота. Часы, понятно, отсчитывали новое время. Между тем старомодные узкие брючки с отворотами на косолапых ногах, вывернутых вовнутрь, выдавали в Ленине какую-то старорежимную слабинку, интеллигентщину. Автор монумента явно запечатлел затаенную нежность к предмету отливки: Ленин получился у него по-человечески неуклюжим и трогательным. Если б только не человеческая черствость, напихавшая в цементный квадрат вокруг постамента конфетные фантики, яблочные огрызки, окурки вперемешку с галькой!.. Всегда засохший букет красных гвоздик из парткома в обшарпанной вазе, притулясь на углу бордюра, не спасал покинутого и забытого всеми Ленина.
Вождь составлял вершину равностороннего треугольника, если мысленно провести от него линии к двум другим памятникам помельче. Один посвящен был какому-то Николаю Рубцову (не поэту). Набросив на плечи шинель, он держал перед глазами раскрытую книгу. На памятнике лежал отчетливый отпечаток колебаний скульптора: делать ли ему бюст или все-таки ваять фигуру в полный рост. В конце концов он остановился на компромиссе: ноги Рубцова были обрублены по колено узким, как пенал, постаментом, а левая рука скрыта рукавом накинутой шинели. Получилась статуя героя-инвалида, безногого и однорукого, вроде гоголевского капитана Копейкина. Надпись поясняла, что Рубцов форсировал Днепр. Институтские остряки предполагали, что Рубцов читает Гоголя, именно следующий отрывок: "Чуден Днепр при тихой погоде. Не всякая птица перелетит его..." Птица не перелетит, а человек форсирует.
По левую руку от Ленина стояла пышногрудая, затянутая в гимнастерку Вера Белик - Герой Советского Союза, штурман авиации, погибшая на 813-м боевом вылете.
