Карлос Оливейра - Современная португальская повесть
Эта жалобная безучастность приводит Аманду Карруска в ярость. Старуха злобно тянет к ней руки. Тянет, почти касается своими острыми пальцами мертвенно-бледного лица дочери.
— Ты только посмотри на Бенто!
Жулия совсем сгибается. Тихонько щипцами ворошит золу в очаге. Взгляд ее безнадежен и ничего не выражает, голос вымучен.
— Если вы, мама, считаете, что я должна идти…
— А что ты теряешь? Что ты теряешь, если даже тебе ничего не подадут? Но твой муж должен знать, что ты пошла побираться. Надо колоть ему глаза этим каждый день!
— Он не хочет, чтобы я побиралась…
— Вот поэтому-то самому ты и должна идти. Понимаешь?
Разведя руки, старуха подается вперед всем телом, наступая на дочь. Вдруг что-то отвлекает ее. Со двора с шумом ветра доносится шуршание твердого гравия под тяжелыми сапогами, подбитыми железными гвоздями.
Аманда Карруска вытягивает вперед острый подбородок.
— Не молчи!
На ступеньках появляется тень. Тень увеличивается, растет. Следом за тенью на истертом ногами камне, служащем порогом, неторопливо появляется Антонио де Валмурадо Палма. Молча он делает несколько шагов по земляному полу, потом поворачивает назад. Безучастный ко всему, что его окружает, Палма возвращается к порогу, и его высокая, прикрытая лохмотьями фигура застывает в проеме двери. Он стоит не двигаясь, погрузившись в свои думы, и глядит вдаль.
Вдали на пепельно-сером фоне неба, точно выросшие призраки, стоят силуэты холмов и дубовых рощ. Резкий, порывистый ветер гуляет по полям, треплет кустарник и листву пробкового дуба, бросается на крышу и стонет в черепице.
Аманда Карруска локтем подталкивает дочь. Большие, чуть косящие глаза Жулии покорно опускаются.
— Послушай, Антонио, наш Бенто…
Палма, повернув голову, через плечо смотрит на нее. В печальном свете зимнего вечера его повернутая в профиль голова кажется особенно крупной.
Наступает тягостное, недоброе молчание.
Аманда Карруска ежится, прикрывает платком впалые щеки. Решимость Жулии исчезает.
— Вот… Мама хочет приготовить домашнее снадобье… Разреши мне пойти за милостыней, Антонио.
Палма принимается ходить из стороны в сторону, грузно, тяжело. Приближается к очагу, проходит мимо. Ходит взад-вперед, то преграждая, то открывая путь идущему из дверей свету. Потом он поднимает вверх свои огромные руки и поворачивается к Жулии:
— Ты ж знаешь, что я не хочу этого. Не хочу, что бы ни было…
Угрожающий тон пугает женщин. Беспомощность подавляет. Горькая жалоба стынет в горле.
Порывистый ветер, звеня черепицей, гонит прочь птичьи стаи. В полумраке лачуги чахнет эхо далеких шумов. И только постоянный, изнуряющий страх не оставляет ее обитателей.
Внезапно Аманда Карруска встает, высоко вскидывает голову. Ее маленькие черные глаза возбужденно сверкают.
— Тогда я пойду! — кричит она, тряся своим крючковатым носом. — Пойду ради внука!
Еще не оправившись от испуга, Жулия видит, как мать исчезает за дверью. И тут же резкий окрик рвет воздух:
— Попрошайничать пошла, да?
Уже на середине двора, запутавшись в скрученной ветром юбке, старуха оборачивается. Никакой покорности: распрямившись во весь рост, она смело встречает взгляд зятя.
— Ничего подобного! — В ее голосе звучит оскорбленная гордость. — Тот, кто просит ради больного, не попрошайничает!
— Пусть ее идет, Антонио… — молит Жулия.
Аманда Карруска отворачивается. Черное поношенное платье, вздуваясь коробом сзади, четко обрисовывает исхудавшее тело. Ветер треплет длинный конец платка, вскидывая его вверх.
Фигура старухи удаляется по заросшей травой тропинке, удаляется и исчезает за оврагом. Она похожа на трепещущее на ветру черное знамя.
Сраженный внезапной и непреклонной решимостью старухи, Палма разводит руками:
— Твоя мать… И что это вдруг она пожалела Бенто? Ей-то он никогда не был по душе! Умысел сразу видно. Хочет дать понять, что во всем виноват я!
— Но Бенто с каждым днем хуже…
— И чья в том вина? — Вырастая рядом с Жулией, он заносит над ней руку. — Ну? Говори! Чья в том вина?
Только в последнюю минуту ему удается сдержать себя, и он отворачивается. Глаза его тускнеют, стыд гложет душу. Он переступает порог и с безжизненно повисшими руками идет по двору. Внезапно он оборачивается. С силой вскидывает кулаки, отпускает гнусное ругательство:
— Виноват буду я? Я?
Палма зло стучит сапогами по гравию двора, потом скрывается за углом дома. Здесь ждет его новая неприятность.
Прямо перед ним в высокой траве, точно маятник, качается голова Бенто. Что-то безнадежное есть в этом качании.
Палма заставляет себя остановиться.
В котловине, где раньше была печь, а теперь всего лишь бесформенная груда камней, сидит, поджав под себя ноги, Бенто. Сидит и качается. Качается безостановочно под убаюкивающую заунывную песню. Хриплая кантилена без слов льется и льется на окаймляющие впадину кусты и травы.
Бушует ветер. Треплет купы деревьев. Рвет в клочья низкие коричневатые облака и гонит их к югу. И длинные, рыжие, трепещущие на ветру волосы парнишки кажутся языками пламени, раздуваемого на вершине холма.
2
Сейчас это место мало что напоминает: куча камней, вросших в черную, влажную землю. Между тем именно с этим местом, местом, где стояла печь, с ее разрушением связаны все печальные события в семье Палмы. Начала она разваливаться незадолго до побега Кустодии и Луиса — детей Палмы, а накануне смерти старого Жоакима де Валмурадо рухнул ее последний камень.
В это время сломленный горем старик уже не отходит далеко от дома. Исхудавший, кривоногий, с упирающимся в грудь подбородком, он кружит по двору, с беспокойством и страхом поглядывая вдаль. То и дело он громко, будто ради неотложного дела, зовет сына.
— Семья должна печь свой хлеб! — Согнутый в три погибели, он тянет руки к развалинам. — Нужно починить, Антонио! И ты, ты можешь это сделать. Всего-то — чуточку известки и песка, и, глядишь, снова задымит.
Сказав это в сотый раз, он вдруг пугается: на липе его, поросшем жидкой седой бороденькой, собираются морщины. Настойчивый, требовательный, крикливый тон звучит теперь фальшиво. Обессилев, он погружается в раздумья над грудой камней. В водянистых глазах стоит тоска.
— Помнишь, как это было? Шел дымок. Пахло теплым хлебом, и вся семья собиралась тут, у печи. Печь, если в ней пекут хлеб, — душа семьи. Опора… Покой… Надежда. Ах, наша печь!.. Помнишь?..
Старик сокрушенно качает головой. Губы его дрожат. Он бормочет какие-то бессвязные слова, цедит ругательства и снова принимается кружить по двору:
— Ох, плохо, все плохо… Хуже некуда!
И снова его охватывает тревога, постоянная, неотступная тревога. Три года назад он получил ссуду от Элиаса Собрала. Старик подходит к сыну:
— Как думаешь, хозяин отберет у нас землю?
Молчание сына доводит его до глупых выходок. Сжав кулаки, он потрясает ими. Борода его смешно дергается вместе с трясущимся подбородком.
— Вы только подумайте!.. Лето на исходе, а у меня руки связаны! И никто путного совета не даст. Ну, никто!
Приходит осень. Участок земли без разговоров переходит в загребущие руки Элиаса Собрала.
Нечто похожее на покой нисходит на обитателей лачуги. Все молчат. Никто словом не обмолвится. Кажется, пришли к согласию. Даже старый Жоаким де Валмурадо не кружит по двору — словно ждет чего-то. Вялый, он садится на порог, бессильно уронив руки. Взгляд его тускнеет.
Но однажды вечером обманчивый покой нарушают душераздирающие крики Жулии. Прибежавший на крики Палма видит болтающееся на балке тело отца. И только слабоумный Бенто, единственный свидетель случившегося, все так же качаясь из стороны в сторону, сидит во дворе и, глупо улыбаясь, не спускает глаз с неподвижно висящего деда.
Несколько дней Палма не ходит работать. Теперь он, как некогда отец, мрачно, с блуждающим взглядом кружит по двору. Робкая Жулия всхлипывает по углам. Аманду Карруска осаждают неясные предчувствия:
— Неужели еще что случится?!
Она оказывается пророчицей. Спустя какое-то время появляются трое полицейских и забирают Палму.
После допроса в полицейском участке выясняется, что Элиас Собрал обвиняет его в краже нескольких мешков ячменя. Палма отрицает, возмущается, грозит. Но все напрасно: он выходит на свободу только через несколько месяцев.
Он пытается найти работу, устроить жизнь, но тщетно. Все теперь смотрят на него с недоверием, все считают жуликом. Ни один хозяин не соглашается взять даже на пустяковое дело.
Проходят два года. Но прошлое не стирается, оно живо, память хранит его и в любой момент воскрешает. Мозолит глаза груда камней на месте печи. Плохое предзнаменование, ведь именно после того, как печи не стало, начались все их несчастья.
