Карлос Оливейра - Современная португальская повесть
Иные краски находит писатель для измерения, где живут и борются герои-подпольщики, члены Тайного Братства. Поэтику «мглы» здесь сменяет поэтика «света». Их мир неподвластен законам, по которым живут сеньор Ретрос и ему подобные. Здесь всегда есть место любви, доброте, самопожертвованию. «Я думаю о других, следовательно, я существую», — так перефразировал известное изречение Декарта Ж. Гомес Феррейра в одном из своих стихотворений. В этих строках — ключ к пониманию деятельности юных подпольщиков. Преодолеть центробежную силу общества ретросов — эгоизм, равнодушие, некоммуникабельность — здесь они видят смысл своей жизни. Для этого необходимо покончить с диктатурой. Конкретного плана их действий мы не узнаем — мы застаем героев в момент напряженных нравственных исканий, в предощущении грядущих перемен. Их измерению тоже присуще «чудесное», но в совершенно другом роде, нежели мрачные чудеса, окружающие Ретроса. Юношам и девушкам из Братства дано читать мысли друг друга, они умеют летать, проходить сквозь стены. Но, показывает Феррейра, даже самое доброе волшебство бессильно перед страшной реальностью фашизма: в застенке погибнет Лусио, от руки доносчика и предателя падет Эрминио, покончит с собой, потеряв доверие товарищей, Жулия. Магическая мощь членов Братства действенна лишь в определенном (отличном от первых двух) измерении — Сна, Памяти и Мечты.
Гармоническое сосуществование членов Братства — прообраз новых взаимоотношений между людьми. И хотя им не чужды никакие человеческие эмоции — ни ревность, ни уныние, ни боль, в сомнениях и переживаниях своих они несоизмеримо прекраснее, нежели сеньор Ретрос в редкие минуты благих порывов.
Все три измерения — Мгла, Свет и Память — пересекаются в сцене карнавала. Тут обнажаются все противоречия общества, управляемого Диктатурой Скуки. Маски уже не в силах скрыть выморочность развлечений. То, что замалчивалось в будни, в праздник вылезает на свет. Все традиционно-карнавальные образы как бы переворачиваются, все, что должно быть забавным, выглядит зловещим: и Пьеро с Арлекином, вывалявшие Коломбину в муке и злобно ревущие: «Изжарьте, изжарьте ее!», и Невеста, танцующая в траурной фате, и умирающий, который кается, что мало сотворил в жизни зла. Кульминационный эффект всей сцены рождается из сплава жуткого гротеска с грустным лизирмом, и лирическая интонация побеждает, снимает напряжение мрачного фарса: в разных масках, под разными именами, не защищаясь от озверевшей толпы, проходит по карнавалу Жулия, — она же Траурная Невеста, Леокадия, Смеральдина, Коломбина, — неистребимая, неумирающая Человечность.
Мгла и Свет — сложные символические понятия. Мгла — это не только мир фашистских застенков, пыток, предательств, олицетворяемый в повести шпиком Силведо. Мгла — и то, что в самих людях препятствует их счастью. Разглядеть в человеке прекрасное и, невзирая на риск, ценой любых жертв удержать, отвоевать это у Мглы — таким смыслом наполняется у Феррейры миф о Психее. Это стремление было свойственно людям во все времена, утверждает писатель. Поэтому история девушки, вспугнувшей светильником ночную тьму, решается у Феррейры в трех планах — в античном, народном-сказочном и символическом.
В широком смысле мгла у Ж. Гомеса Феррейры — это действительность вообще. Плохая ли, хорошая ли — это вечное поле боя, сфера приложения человеческих сил. Поэтому вкус ее одновременно и горек, и сладок. Свет — вековая мечта человечества о справедливости, рождавшая утопии или стихийный протест. Это непоколебимая вера в будущее, оптимизм, помогающий выжить в годы самых суровых испытаний; свет неугасим, и после каждого поражения он загорается вновь. Но Свет — это также и сам путь борьбы, единственный путь, достойный человека.
В аллегорических именах юноши и девушки, умеющих летать, как бы «спрессован» весь путь от мглы к свету, путь, который необходимо пройти португальцам от одинокого «Я» к победоносному «Мы». Линия «Ты-никто» и «Мы-я», буквально перенасыщенная глубоким символическим смыслом, отражает философские раздумья писателя о революции. Романтические детали, такие, как поиски черного цветка и полет среди звезд, соседствуют тут с отчужденно-ироническими интонациями, увлеченность чередуется с минутами сомнений. Здесь Феррейра ведет спор с невидимым оппонентом. Готов ли человек к решающим переменам, к жертвам? Хватит ли сил? В образах Ты-никто и Мы-я сконцентрирована вся сложность актуальных для Португалии проблем, которые не могут оставить писателя равнодушным. Можно ли быть беспощадным во имя любви к людям? Оправдано ли насилие? Где проходит водораздел между гуманизмом истинным и абстрактным, между действенной революционностью и «левой» фразой?
Постепенно ритм повествования убыстряется, добропорядочная Эра Галстуков сменяется периодом шатаний — Эрой Самоубийства часов, и Диктатура Скуки, против которой бунтует даже время, содрогается, вступая в Эру Социального Беспорядка. Скороговоркой спортивного комментатора сообщает безымянный летописец, еле поспевающий с перечислениями катаклизмов, обо всех анархических выходках толпы. Эти страницы повести представляют собой одновременно и предостережение против разгула разрушительных страстей, и едкую сатиру, направленную против тех, кто, с размаху отметая все и вся и круша символы ненавистного истэблишмента, оставляют непоколебленной основу Системы. И все же устои диктатуры настолько прогнили, что приметы разложения замечает на себе и такой столп системы, как сеньор Ретрос. Он распахивает окно, собираясь выразить свой протест: «Мне все осточертело!» Но чем, как не очередным фарсом, может обернуться кратковременный бунт буржуа! Даже выкрикивая в отчаянии: «Мне осточертела моя жена!», он спохватывается — а не пристойнее было бы назвать ее «супруга». Не случайно проходящий мимо поэт окрестил его «бабочкой, которая собирается вылететь из кокона». Человек в «коконе», — говорит Феррейра, это некто, еще не осознавший себя человеком. Образ этот встречается и в его книге «Необходимая революция».
Преодолевая «кокон» — свое отчуждение, — выходят на свет, к другим людям, к единению португальцы. Только так, считает писатель, придут они к подлинной гармонии, к которой стремятся лучшие герои «Вкуса мглы», только так выполнят свое человеческое и историческое предназначение.
Этот переход — дело не одного дня, не одного года. Ощущает это и У. Таварес Родригес: на торжественных, просветленных страницах, завершающих «Распад», звучат слова о необходимости новых усилий, дальнейшей борьбы, созидательного труда. Но португальских писателей не разочаровывают новые трудности: перемены, произошедшие в жизни страны, в мироощущении ведущих мастеров ее культуры, закономерны и необратимы. Поэтому оправдан оптимизм У. Тавареса Родригеса, в одном из недавних эссе назвавшего свою Португалию с ее кипучими буднями, напряженной борьбой и яркой, смелой литературой «кораблем, плывущим навстречу своей судьбе по пути, предначертанному Историей».
Е. ОгневаМануэл да Фонсека
«Посеешь ветер…»
1
Дует резкий, порывистый ветер. Дует, воет, бросается на крышу и, найдя выщербленную черепицу, проникает внутрь старой жалкой лачуги. Гуляет по ее углам. Свистит в щелях. Замирает. Потом снова свистит.
— Чтоб тебя! — срывается с желчных губ старухи краткое и сухое, как удар хлыста, проклятье.
Несколько мгновений женщины смотрят друг на друга: старуха, сжав поднятый вверх кулак и раскрыв рот, вот-вот готовый исторгнуть новую брань, и робкая, застенчивая, словно впервые слышащая ругательство Жулия.
Скрытые чернотой своей одежды, они сидят на табуретах около погасшего очага. В густом, окутывающем лачугу мраке растворяются, сливаясь воедино, стены и углы, и только камни очага, освещенные падающим в раскрытую дверь светом, вызывающе ярки.
Монотонный свист, приглушенный вой и бормотание ветра не прекращаются. Не дожидаясь, когда он стихнет, раздраженная долгим молчанием старая Аманда Карруска снова начинает разговор. На лице ее появляется властное выражение.
— Так вот, ты должна еще раз сказать ему, что ты пойдешь… — Старуха упирает руки в бока и выпячивает плоскую, впалую грудь. — Чего, чего ждет твой муж?
В слабом свете согнутая спина исхудавшей Жулии на фоне черной стены очага воплощает уныние. Тщедушная и печальная Жулия, кажется, согнута тяжестью какой-то вины или чего-то, что грызет ее совесть.
Эта жалобная безучастность приводит Аманду Карруска в ярость. Старуха злобно тянет к ней руки. Тянет, почти касается своими острыми пальцами мертвенно-бледного лица дочери.
— Ты только посмотри на Бенто!
Жулия совсем сгибается. Тихонько щипцами ворошит золу в очаге. Взгляд ее безнадежен и ничего не выражает, голос вымучен.
