Ахат Мушинский - Шейх и звездочет
— Сюда, сюда, — вывел из оцепенения голос хозяина, и Шаих прошел в небольшую комнату.
— Здесь я и живу, — потер, как с мороза руки, Киям-абы. — Поставь сюда.
Комната, имевшая выход на балкон, тоже была отделана лепниной, расписана, но картины были уже не на стенах, а теснились колодами в углах. Освоившись, Шаих разглядел и резные мореные полочки с книгами — Каюм Насыри, Тукай, Такташ, Муса Джалиль, — и просторный письменный стол, край которого прикусили миниатюрные тиски. На другом конце темнели бутылки с какими-то растворами, банки с кистями.
Шаих взял с полки книгу, перевернул страницу-другую. Это были «Неотосланные письма» Аделя Кутуя.
— Читаешь по-татарски? — спросил Киям-абы.
— Не так быстро, но читаю.
— Э-хе-хе… А мои внуки… А мои внуки материнского языка не знают.
Шаих заметил на обороте обложки дарственную надпись.
— Подарок? От автора?
— Дружили с ним до войны, — пояснил Киям-абы. — И жены наши дружили. Сколько воды Идель унесла с тех пор! Война, ранения… Я вот выжил. А он… И он тоже — книга-то еще живет. Перед самой войной Адельша мне свой блокнот с толкованием почерков подарил. Сам составил. Занятная штуковина, все почерки объясняет, какой по характеру человек, как пишет. Но вот беда, не сохранил. Крохотный такой был блокнотик, с ладонь, но толстенький.
— Помните какие-нибудь толкования?
— Кое-что… Например, у кого строка на листе вверх уходит — человек энергичный, знает, зачем живет. Между прочим, сам Адельша именно так писал — стремительно и вверх.
— А кто вниз?
— Кто вниз… — Киям-абы помедлил, подбирая слово.
— Понятно. А еще?
— Кто выводит перед фамилией и инициал имени — тщеславен. То же самое — кудрявое начало фамилии. Что еще? Кто ставит, расписавшись, точку, — властен. У кого наклон влево — упрям. Плавные, закругленные буквы признак доброты, а раздельно написанные — рассудительности.
— Целая наука!
— Шуточная.
— Все равно интересно. — Шаих присел на табуретку. — Смотрю, у вас здесь и кабинет, и мастерская, и спальня.
— В некотором роде, — согласился Киям-абы. — У тебя самого сарай-то поуниверсальней.
— Ну уж! — Шаих еще раз окинул взглядом потолок, картины, тяжелые рамы… — Все это вы сами?
Киям-абы не ответил, но было видно, что он доволен сообразительностью гостя, лишь руками развел: не судите, мол, строго.
— Вы художник, Киям-абы?
— Нет, пенсионер.
— А это?
— Это… Э-э… самодеятельность.
— Ничего себе — самодеятельность!
— Это что! У внучки моей вот — талант настоящий. Посмотри. — Киям-абы поднял глаза на единственный на стене небольшой пейзажик в легкой резной раме.
— Казанка?
— Она.
— Я знаю это место — недалеко от Голубого озера.
— А ведь шутя рисовала. А заставь специально, — Киям-абы вздохнул, — лентяйка. Хотя, если у меня что не получается, ее зову. Посмеется, посмеется и поможет. Не сразу, после, когда лень спадет. Я ей: у тебя талант, тебе в художественный нужно поступать. А она рукой машет. В Москву, в Ленинград ехать. Смеется. Не думает о будущем, совсем не думает. «Хи-хи» да «ха-ха». Не знаю! У нас… у меня по-другому было. Хотел учиться, очень хотел, но судьба не спросила, куда хотел. А знаешь, как я удивился, когда первый раз увидел, как она рисует. Ей всего лет десять было. К калябушкам-то ее я привык. А тут как-то взяла мои кисти, краски… Я делал копию с Айвазовского — бушующее море, корабль несет волной… А она вертится под ногами, я даже прикрикнул: а ну, Юла, не мешайся! И ненароком взглянул в ее альбомчик. Батюшки! Аж дух перехватило. У нее лучше, чем у меня. Море, как живое. Дышит. Вот тебе и Юла. После я стал все ее рисунки собирать. «Казанку» и кое-что другое в рамы поместил. И знаешь, пять таких картин она отнесла в свой бывший детский сад, куда бегала малявкой. Я еле-еле «Казанку» отбил.
— Сколько же вашей внучке лет?
— Да как ты, она. А альбомчик ее я сохранил, с морем и кораблем. Хочешь, покажу? — Киям-абы открыл шкафчик. — И куда запропастился?
— Кем вы работали до пенсии? — спросил Шаих.
— Фокусником.
— Нет, серьезно?
— Абсолютно. Фокусником-иллюзионистом. В цирке, а потом в филармонии. Я, дорогой, как тебя по батюшке?
— Исмагилович.
— Дорогой Шаих Исмагилович, был, можно сказать основоположником жанра у нас в республике.
Шаих недоверчиво ухмыльнулся.
— Не веришь?
Шаих пожал плечами.
Киям-абы прикрыл шкафчик, замер на секунду, затем цапнул со стола голубенькую тарелку и с возгласом «уща-мараха!» хватил об пол. Домотканный коврик не спас, тарелочка — вдребезги. Фокусник собрал осколки, бросил в коробку для мусора.
— Зачем вы так? Я обидел вас? — залепетал Шаих.
Киям-абы молча, словно ничего не произошло, полез за пазуху пиджака и извлек оттуда целехонькую голубую тарелочку. Шаих заглянул в коробку с мусором. Там было пусто.
— Но я же слышал, как сюда осколки…
Лицо основоположника жанра просияло по-детски ясной улыбкой.
— Еще можно? Покажите, пожалуйста, еще раз.
— Профессионалы один и тот же номер дважды не показывают.
— Тогда другой какой-нибудь. У вас репертуар, наверно, богатый?
— Еще бы! Хочешь — для манежа, хочешь — для сцены. Могу для узкого круга. — Киям-абы достал двумя пальцами из коробки на книжной полке шарик. Обыкновенный теннисный шарик, выкрашенный в малиновый цвет. Манерно, артистически повел рукой, будто показывая его публике, сделал магический жест, и началось: шарик в растопыренных пальцах иллюзиониста, а может, лишь в глазах изумленного Шаиха, множился, менял окраску. Вдохновенный чародей глотал шарики, пучил глаза, икал, и изо рта лезли новые разноцветные шары. Шаих совсем обалдел, когда Киям-абы вытащил четыре шарика из его, Шаиха, кармана.
Понятно, когда в цирке тебя дурачат. Там фокусник на расстоянии. Но когда до артиста рукой подать, когда полгода в теннис из-за дефицита шариков не играл, а тут их пригоршнями достают из твоего же кармана, — извините!
Киям-абы вошел во вкус. Он скинул пиджак, взял две фарфоровые чашки, шляпу свою сетчатую… Но скрипнула дверь, и появилась хозяйка.
— Пойдемте кушать!
Артист уронил шляпу.
— Пожалуйста! Стоит за что-то взяться, как тебя прервут, оборвут, подчинят какому-то распорядку, точно этот распорядок не для человека, а над человеком, важнее человека.
— Да, опять! — твердо повторила хозяйка. — Врач запретил тебе… строго-настрого… Выходите к столу. — И уходя, добавила — Расхрабрился… А ночью опять «скорую» вызывать.
Киям-абы мгновенно остыл, обмяк.
— Ничего не поделаешь, ашать так ашать! — сказал он на полутатарском-полурусском. Поставил чашки на место, легким, привычным движением поправил вьющиеся темные волосы. — Дочь у меня превосходно готовит.
— Я так и подумал.
— Что подумал?
— Что это ваша дочь.
— Разве я вас не познакомил? Ах, да! Ну, склероз. Розой ее звать, Розой Киямовной. Скажи, командирка? С возрастом, дружок, дети превращаются в родителей, а родители — в детей. Айда.
— Спасибо. — Шаих потрогал нос, разбитую губу, о которых он позабыл здесь. — Домой пора.
— Никаких возражений, дорогой! — Киям-абы взял Шаиха под локоть. — Никаких возражений!
Его усадили за стол в той комнате, которую час назад он, разглядывая, еле пересек. Стол был внушительных размеров и до краев заставлен. Такое Шаих видел разве что по большим праздникам. Такое, да не совсем такое. Напечет мать бэлишей, и не только на первое, на второе и на третье их хватит, а и на всю будущую неделю да еще соседям на угощение. Нет у человека меры. Зато в будни — зубы на полку. На дворничьи-то доходы шибко не разбежишься. А здесь на столе: первое, второе, третье, подливки, приправы, салаты, колбасы, мясо копченое ломтиками — язык проглотишь! — и еще чего-то, чему и названья нет.
Роза Киямовна потчевала гостя и расспрашивала: в каком он доме живет, как учится, кто его родители?
— А что с лицом, подрался?
Киям-абы терпел, терпел и не вытерпел:
— Привязалась к парню!
И перевел разговор в другое русло. С ним разговаривать было легче, с ним речь шла на темы, отвлеченные от его, Шаиха, особы.
Вдруг он почувствовал, что кто-то его пристально разглядывает. Не Киям-абы, не Роза Киямовна… Шаих вскинул взгляд — с одной из картин на него смотрела девочка с венком из васильков на светлых волосах и синими, будто два василька со лба сорвались, глазами. Будто два василька сорвались и прикрылись черными зонтиками бровей. Белые волосы и черные брови…
— Нравится? — спросил Киям-абы.
— Да, — сказал Шаих. — Но она напоминает мне…
— Это его внучка, — улыбнулась Роза Киямовна.
— Ее дочь, — пояснил Киям-абы.
— Что-то мало на вас похожа, — сказал Шаих.
— Не «мало», а вообще ни капли, — промолвил Киям-абы. — Вся в отца. Внешностью, конечно. Исключительно только внешностью. А она должна прийти сейчас.
