Ахат Мушинский - Шейх и звездочет
Жбан помочился на штангу, о которую я чуть не расколол себе голову, сплюнул сквозь зубы:
— Ладно, Шейх багдадский, еще придешь сюда!
Шаих будто и не слышал. Воткнул ноги в штиблеты и, зажимая задранный кверху нос, зашагал восвояси.
Можно было подумать, что не его побили, а он со всеми разделался и вот несет гордо домой победу.
Глава вторая
Стоим на кухне, то есть в нашем общем коридоре, превращенном в кухню, у рукомойника, Шаих склонился над тазом, подтирает нос, под которым никак не исчезают жидко-красные усики. Я что-то говорю, он что-то отвечает, поддает сосок рукомойника, нацеживает в ладони воды, чтобы вновь окунуть лицо.
Эта картинка, как заезженный сон, преследует меня всю жизнь. И сегодня я слышу тот рукомойник: тук-тук-тук…
Дверь из сеней в кухню, треща вековой обшивкой, растворяется, и на пороге возникает всегда шумный в передвижении наш ученый сосед Николай Сергеевич Новиков. Высокий, сутулый, с крупным носом и бетховенской бурей волос, он напоминал собой большую взъерошенную птицу неизвестной породы. Под мышкой портфель, под другой — газеты и журналы из общего почтового ящика, в руках хозяйственные сетки, из которых, как шипы морских мин, — макароны, сосиски, еще что-то, а в устах неизменное: «У-ту-ту!» Таким образом, он пел, как поезд или пароход, — без слов, без мелодии, просто оповещая людей о прибытии, о том, что позади все прекрасно, а впереди уйма любимой работы.
— Здравствуйте, здравствуйте! — приветствует он нас. — У-ту-ту! Вам, ребята, только две газетки, остальные мне. Почта сегодня, прямо скажем, небогатая.
Газет и журналов он выписывал столько, сколько, наверно, не выписывала вся Алмалы.
— Подсоблю, Николай Сергеевич. — Я подхватываю сетки, которые на пол не поставить — развалятся; жду, когда он разомкнет крохотный, для почтовых ящиков замочек на тяжелой старинной двери, и помогаю занести вещи.
— Николай Сергеевич, можно «Вокруг света» на полчасика?
— Пожалуйста, пожалуйста! Я еще не читал, но там прелюбопытнейшая статья про Тунгусский метеорит.
Я беру журнал, прихватываю наши молодежные газеты, выхожу. За мной следует Николай Сергеевич:
— А Шаих все умывается?
Кровь у Шаиха перестала идти. Он осторожно промокает полотенцем распухшие нос, губу, то и дело поглядывая, не запачкал ли полотенце кровью. Не прерывая своего усердного занятия, спрашивает:
— А что, Николай Сергеевич?
— Я сразу не сказал, думал, освободишься… Но тобой интересуются, внизу, во дворе… — Изменений в портрете Шаиха Николай Сергеевич не замечает.
Я подкалываю:
— Двое с носилками, один с топором.
Шаих мою шутку пропускает мимо ушей.
— Кто?
— Скорее, не тобой, а твоими голубями. Мужчина…
Николай Сергеевич черпает ковшом из ведра у двери и, расплескав воду по полу, восклицает: «У-ту-ту», что на сей раз означает: «Ах, какой же я неловкий!» И скрывается у себя за дверью. Кухней он не пользовался, лишь стол там был да ведра на нем, которые мы с Шаихом старались держать всегда доверху наполненными.
Шаих пожимает плечами:
— Кому я понадобился?
6. Киям-АбыПо двору прогуливался пожилой, но подтянутый, сабельной осанки мужчина в белой сетчатой шляпе и с офицерской планшеткой на боку.
— Эта вы хазяин галубятни? — спросил он, сильно нажимая на «а». Выяснив, что не ошибся, вежливо поздоровался:
— Здравствуем!
— Исәнмесез[2], — ответил Шаих, выжидая.
Незнакомец, довольный, что можно говорить на родном языке, стал неторопливо объяснять:
— Я рисую. Для себя рисую, у себя дома. Недавно задумал одну картину. Называется… Хотя какая разница, как называется. И сам еще не знаю — как. Главное, там голуби должны быть. Белые. Да, красивые белые голуби. А где их взять? Не срисовывать же с обычных. Понимаешь? А у тебя… Кстати, как тебя звать? Шаих? Видное имя. Так вот, а у тебя, Шаих, эти голуби, пожалуйста, летают! Загляденье. Из моего окна хорошо видать. Мы на четвертом этаже живем. Знаешь, желтый кирпичный дом?
— Бригантина?
— Вот, вот, Бригантиной почему-то называют. Булочная с одного конца, с другого — гастроном. А какие у тебя породы? — кивнул незнакомец на голубятню.
— Разные.
— А есть такие… с перышками на ножках?
— Космачи, что ли?
— Может, и ка-сма-чи, — повторил мужчина незнакомое слово. — Кто их знает. — Он поправил под шляпой волосы. Они у него были темно-каштановые, густые, вьющиеся.
— Сейчас выгоню, поглядите, — сказал Шаих и шагнул к приставленной к сараю лестнице.
Когда птицы, воркуя и хлопая крыльями, заполнили лаву, незнакомец, оставшийся внизу, достал из планшетки альбом-блокнот и стремительно повел по нему карандашом.
— Как ты различаешь: который он, а который она?
— Беру и тяну за клюв. Если вырвется — самец, если нет — самка. Вот посмотрите. — Шаих взял крупного пятнистого турмана, потянул за клюв. Тот отдернул голову. Шаих погладил его, подкинул, но турман выше лавы не полетел.
— Лентяй! — сказал художник.
Шаих возразил:
— Старый просто.
— Вроде, не похоже.
— Вроде-то — вроде, а уж разум теряет. Жить ему теперь все равно где, лишь бы кормили, и летает лишь по своему желанию, с лавы просто не согнать. Да и видно: на носу грибы, на глазах коросты.
— И-е, — вздохнул художник, — в старости и голуби становятся страшными.
— И дышат тяжело, сопят…
Гость снова вздохнул и, немного помолчав, сказал:
— Меня Киямом Ахметовичем зовут, Мухаметшиным. Слыхал?
— Нет, — смущенно ответил Шаих.
— Тогда просто — Киям-абы.
Проследили, как спланировала и шумно села на лаву последняя загулявшаяся пара почтарей.
Шаих кивнул на них:
— Что с краю — совсем молодой. Недавно на птичьем рынке махнул его на катуна с одним голубятником из Бугульмы. Ну, думаю, все, не вернется. А сам все-таки надеюсь, верю. Неделя после этого прошла, вторая… Однажды выгоняю гвардию, сам во дворе чем-то занялся, глянул на лаву, ба-а! — будто и не улетал! Жмется к своей подруге, — да, да, вон к той, — зоб от счастья раздувает, хвост по полу, чистый павлин. А она тоже рада — крылья распустила, шею лебедем выгнула, воркует, ласкается — верен кавалер ей оказался. Теперь так и зову его — Верный.
— Любовь, молодость… Что им расстояния!
Киям-абы перевернул страницу альбома, вдохновенно черкнул карандашом и сломал остро отточенный грифель.
— И-и, шайтан!
— Что случилось? — спросил Шаих сверху. — A-а, карандаш… Сейчас спущусь, починим.
Зашли в сарай. Шаих искал лезвие или нож, а Киям-абы озирался, присматривался, ему все было интересно.
— Настоящая радиорубка! А это что? Сарай телефонизирован? Дореволюционный аппарат где-то раздобыл…
— Так, игрушка… Протянул к дружку в дом, разговариваем.
— Вход в голубятню — это?
— Это.
— И спишь здесь?
— Да…
— У меня приемник «Балтика». Старенький. А выбрасывать жалко. Не посмотришь?
— Отчего же не посмотреть.
Наконец, инструмент для починки карандаша отыскался — небольшая финка с самодельной рукоятью, а гость уж и позабыл, зачем это оружие ему. Он обследовал сарайчик, все его закоулки. И за поленницей проверил, и в лаз на голубятню голову сунул. Сколько бы еще кружил по сараю, если б не попался на глаза красноватого отлива метр на полтора лист металла, который Шаих прошлым летом притащил со свалки на Ямках.
— Зачем тебе это? — застыл Киям-абы. — Продай.
— Так отдам, раз надо. А зачем он вам?
— Много будешь знать — скоро состаришься. Эк, тяжелая! Помоги донести, а?
7. Они же брат с сестрой!Когда Шаих на шестьдесят девятой ступени подъезда опустил ношу, Киям-абы посочувствовал:
— Запыхался? Говорил, помогу.
Дверь открыла миловидная женщина, поразительно похожая на Кияма-абы. Она всплеснула руками:
— Опять тащит!
— Ну-ну, — шикнул Киям-абы, — познакомься лучше. Это Шаих. Хозяин тех самых голубей.
— Проходите, — она хотела взять железяку, но Шаих поднял ее сам и последовал за хозяином, который затрусил впереди, показывая, куда нести.
Шаих, как шагнул в двери, так и рот раскрыл. Это была не квартира, а натуральный музей. По стене от самой прихожей теснились разновеликие картины, написанные маслом, то в дубовых, покрытых лаком, то в позолоченных, по всей вероятности, гипсовых рамах. Хлебосольные натюрморты сменялись пейзажами, пейзажи — портретами, с которых глядели разные и в то же время похожие в чем-то друг на друга люди. Пересекая одну из комнат, Шаих задрал голову и остановился, позабыв о ноше. Вдоль расписного потолка тянулась вязь лепнины, сплошь затканная листьями, ягодками и ниспадающая по косякам дверей до пола. Прямо на стенах, свободных от обоев, поблескивали живописные шлейфы хвостов райских птиц, низвергались водопады и распускались диковинные цветы.
