Эмма Донохью - Комната
— Сегодня день весеннего равноденствия, — говорит она. — Я помню, что в то утро, когда ты родился, его так назвали по телевизору. В тот год в марте тоже еще лежал снег.
— А что такое равноденствие?
— Это слово означает «равный». В этот день количество темноты равно количеству света.
Из-за пирога смотреть телевизор уже поздно, часы показывают 8:33. Мой желтый капюшон чуть было не отрывает мне голову, когда Ма стаскивает с меня майку. Я надеваю свою лучшую футболку и чищу зубы, а Ма завязывает мешок с мусором и ставит его у двери, положив поверх список, который я написал. Сегодня там указано: «Пожалуйста, принеси нам пасту, чечевицу, консервы из тунца, сыр (если не слишком много $). С. Аж. Спасибо».
— А можно попросить винограда? Он ведь очень полезный.
И Ма в конце списка дописывает: «Виноград, если возм. (или любые свежие или консервированные фрукты)».
— Расскажи мне какую-нибудь историю.
— Только короткую. Хочешь… сказку про Пряничного Джека?
Она и вправду рассказывает ее быстро и смешно. Пряничный Джек выскакивает из печи, катится, катится, и никто не может его поймать, ни старушка, ни старик, ни крестьяне, которые молотят зерно, ни пахари, но в конце концов он по глупости своей позволяет лисе взять себя в рот, чтобы переправиться через реку, и она тут же его съедает.
Если бы я был сделан из теста, я бы сам себя съел, чтобы никому не досталось.
Мы быстро-быстро читаем молитву, сложив руки и закрыв глаза. Я молюсь, чтобы Иоанн Креститель и младенец Иисус пришли поиграть с Дорой и Бутс. Ма молится, чтобы солнечное тепло растопило снег, облепивший наше окно на крыше.
— Я могу немного попить?
— Сразу же, как только проснешься утром, — говорит Ма, натягивая свою футболку.
— Нет, я хочу сегодня.
Она кивает на часы, которые показывают 8:57; осталось всего три минуты до девяти. Поэтому я залезаю в шкаф, и ложусь на подушку, и закутываюсь в одеяло, серое и пушистое, с красным кантом. Прямо надо мной висит рисунок меня, о котором я уже успел позабыть. Ма заглядывает в шкаф.
— Три поцелуя?
— Нет, пять для мистера Пятилетнего.
Она пять раз целует меня и со скрипом закрывает дверцы.
Но в щели пробивается свет, и я могу видеть кое-что на рисунке — черты, похожие на мамины, и нос, который похож только на мой собственный. Я трогаю бумагу — она шелковистая на ощупь. Я вытягиваюсь так, что моя голова и ноги упираются в стенки шкафа. Я слушаю, как Ма надевает свою ночную футболку и принимает таблетку, убивающую боль. Она всегда пьет две таблетки на ночь, поскольку, как она говорит, боль похожа на воду — она разливается, как только Ма ложится в постель. Ма выплевывает зубную пасту.
— Наш друг и приятель Баз чешет свой левый глаз, — начинает Ма.
Я придумываю свой стих:
— Наш друг и приятель За говорит «бла-бла-бла».
— Наш друг Мурзилка живет в морозилке.
— Наша подруга Нола пошла в школу.
— Неудачная рифма, — говорит мама.
— О боже, — рычу я, совсем как Воришка.
— Наш друг младенец Иисус… попробовал сыр на вкус.
— Наш друг, несясь на коне, пропел свою песню луне.
Луна — это серебряное лицо Бога, которое появляется только в редких случаях.
Я сажусь и прижимаюсь лицом к щелке. Я вижу кусочек выключенного телевизора, туалет, ванную, свой покоробившийся рисунок голубого осьминога и Ма, которая убирает нашу одежду в ящики комода.
— Ма?
— Да?
— А почему ты прячешь меня, как шоколадки?
Я думаю, она сидит на кровати. Она говорит так тихо, что я ее почти не слышу.
— Я просто не хочу, чтобы он тебя видел. Когда ты был еще младенцем, я всегда перед его приходом заворачивала тебя в одеяло.
— А что, мне будет больно?
— Из-за чего?
— Из-за того, что он меня увидит?
— Нет-нет. Спи давай, — говорит мне Ма.
— Скажи про клопа.
— Ночь, скорее засыпай, клоп, малютку не кусай.
Клопы такие маленькие, что их нельзя увидеть, но я разговариваю с ними и иногда считаю. В прошлый раз я добрался до трехсот сорока семи. Я слышу звук выключателя, и одновременно с ним гаснет свет. Судя по звукам, Ма забирается под одеяло.
В отдельные ночи я видел Старого Ника в щелку, но никогда всего целиком и вблизи. У него много белых волос, которые доходят только до ушей. Быть может, его взгляд способен превратить меня в камень. Зомби кусают детей, чтобы оживить их, вампиры сосут из них кровь, пока они не умирают, людоеды подвешивают их за ноги и съедают. Великаны тоже очень противные, живой он или мертвый, я из его костей наделаю мучицы и хлеба для гостей. Но Джеку все-таки удалось удрать от него с золотой курицей — он быстро-быстро спускался по бобовому стеблю. Великан спускался за ними, но Джек закричал, чтобы мама принесла ему топор, что-то вроде ножа, только гораздо крупнее. Мама Джека побоялась сама срубить стебель, так что, когда Джек оказался на земле, они срубили его вместе, и великан разбился, и все его внутренности вывалились наружу, ха-ха-ха. И тогда Джек стал Джеком — Победителем великанов.
Интересно, уснула ли Ма?
В шкафу я всегда покрепче закрываю глаза, чтобы побыстрее уснуть и не слышать, как придет Старый Ник. Тогда, когда я проснусь, уже наступит утро, и я заберусь к Ма в постель и пососу молока и все будет в порядке. Но сегодня я никак не могу уснуть — у меня в животе бурчит пирог. Я считаю языком свои верхние зубы справа налево до десяти, потом нижние — слева направо, потом опять справа налево. Каждый раз у меня получается десять, а дважды десять равно двадцати — вот сколько у меня зубов.
Звука бип-бип все не слышно, а ведь уже давно десятый час. Я снова считаю свои зубы и получаю девятнадцать — наверное, я неправильно сосчитал или один из зубов выпал. Я легонько кусаю себя за палец, потом еще раз. Я жду долгие часы.
— Ма, — шепчу я, — так он придет или нет?
— Похоже, что нет. Иди ко мне.
Я вскакиваю и распахиваю дверцы шкафа. Не проходит и двух секунд, как я уже в кровати. Под одеялом очень жарко, и я высовываю из-под него ноги, чтобы они не сгорели. Я напиваюсь до отвала из левой, а потом из правой груди. Я не хочу засыпать, потому что завтра уже не будет дня рождения.
Вдруг в лицо мне бьет свет. Жмурясь, я выглядываю из-под одеяла. Ма стоит рядом с лампой, в комнате светло, потом вдруг щелк и снова становится темно. Опять свет, через три секунды — тьма, потом свет, который горит всего секунду. Ма смотрит в окно на крыше. Опять наступает темнота. Она иногда делает это в ночи, я думаю, это помогает ей снова заснуть.
Я жду, когда Ма окончательно выключит лампу. Тогда я шепчу в темноте:
— Все сделала?
— Извини, что разбудила тебя, — отвечает она.
— Ничего.
Она ложится в постель, замерзшая, и я обнимаю ее рукой посередине.
Сегодня мне пять лет и один день.
Глупый пенис всегда встает по утрам, я опускаю его вниз.
Когда мы, пописав, моем руки, я пою «Весь мир у него в руках». Другой песни о руках я вспомнить не могу, а в песне о птичках поется только о пальцах.
Улетай, Петр,
Улетай, Пол.
Два моих пальца летают по комнате и чуть было не сталкиваются в воздухе.
Возвращайся, Петр,
Возвращайся, Пол.
— Я думаю, что это песня об ангелах, — говорит Ма.
— Да?
— Ой, нет, о святых, прости меня.
— А кто такие святые?
— Очень праведные люди. Вроде ангелов, но без крыльев.
Я смущен.
— Как же они тогда взлетают со стены?
— Это песня о птичках, они умеют летать. Я хочу сказать, что их назвали в честь святого Петра и святого Павла, которые были друзьями младенца Христа.
А я и не знал, что у него, кроме Иоанна Крестителя, были еще другие друзья.
— Святой Петр однажды сидел в тюрьме…
Я смеюсь.
— Детей не сажают в тюрьму.
— Это случилось, когда он и все остальные уже выросли.
А я и не знал, что младенец Иисус был взрослым.
— Святой Петр был плохим?
— Нет-нет, его посадили в тюрьму по ошибке, я хочу сказать, его отправили туда плохие полицейские. Тем не менее он все время молился, чтобы его освободили, и знаешь что? С небес спустился ангел и разбил дверь тюрьмы.
— Круто, — говорю я. Но мне больше нравится думать о них как младенцах, бегающих голышом.
Тут что-то весело барабанит по стеклу, и я слышу звук скрип-скрип. В окне на крыше светлеет, и темного снега почти не видно. Ма тоже смотрит вверх и улыбается. Я думаю, Бог услышал ее молитву.
— А сегодня снова свет и тьма равны?
— Ты спрашиваешь о равноденствии? — говорит Ма. — Нет, теперь уже свет будет потихоньку побеждать тьму.
Она разрешает мне позавтракать пирогом, чего раньше никогда не было. Он немного подсох, но все равно вкусный.
