Джеймс Болдуин - Комната Джованни
Этот бар находился почти в моём quartier,[7] и я много раз завтракал в близлежащем кафе для работяг, куда перебирались все эти ночные птицы, когда закрывались другие бары. Иногда я бывал там с Хеллой, иногда один. В баре Гийома я тоже был два или три раза, однажды – в стельку пьяный. Меня обвинили потом, что я произвёл некоторую сенсацию тем, что заигрывал с каким-то солдатом. К счастью, воспоминания мои об этом вечере были весьма туманными, и я стал считать, что как бы пьян я ни был тогда, а ни в коем случае не позволил бы себе подобное. Но меня там уже знали, и я подозревал, что некоторые заключали пари по поводу меня, как если бы они были старшими членами некоего странного и сурового религиозного ордена и наблюдали за мной с тем, чтобы с помощью определённых, понятных лишь им признаков сделать вывод о том, насколько истинно было моё призвание.
Жак уже знал, знал и я, когда мы протискивались внутрь бара, будто входя в магнитное поле или приближаясь к маленькому раскалённому кругу, что там был новый бармен. Высокомерный, темноволосый, по-львиному гибкий, он стоял, облокотившись на кассу, и, поглаживая пальцами подбородок, разглядывал посетителей. Казалось, стойка была ему мысом, а мы все – морем.
Жака сразу потянуло к нему. Я чувствовал, что он готовится, так сказать, к штурму. Я понимал, что следует быть терпимым.
– Уверен, – сказал я, – что ты захочешь узнать бармена поближе. Поэтому я исчезну, когда пожелаешь.
В этой моей терпимости была доля – и немалая – холодного расчёта: я рассчитывал на подобное, когда позвонил ему, чтобы занять денег. Я знал, что Жак может надеяться заполучить стоящего перед нами парня только в том случае, если парень продаётся и покупается. Но уж коли он стоял с такой самонадеянностью на этом аукционе, то, значит, мог рассчитывать на покупателей побогаче и помиловиднее Жака. Знал я, что и Жак понимал это. Но я знал и другое. То, что показное расположение Жака ко мне связано на самом деле с одним желанием – желанием со мной разделаться и вскоре начать меня презирать, как он презирал теперь целую армию молодых людей, шедших – без любви – к нему в постель. Я противился этому желанию тем, что прикидывался, будто мы с ним друзья, и тем, что заставлял Жака – под страхом унижения – делать то же самое. Я притворялся, будто не замечаю (хоть и пользовался ею) недремлющую похоть в его блестевших, упрекающих глазах, и с помощью грубой мужской прямоты, дававшей понять, что он должен оставить всякую надежду, без конца заставлял его надеяться. И наконец, я знал, что в подобного рода баре я был для Жака чем-то вроде защиты. Пока я был там, все могли видеть (а сам он мог поверить), что Жак пришёл со мной, своим другом, что он был там не от отчаяния, что не находился в полной зависимости от какого-то везения, жестокости или всего того, что душевное и физическое ничтожество ему уготовило.
– Никуда ты не пойдёшь, – сказал Жак. – Я буду поглядывать на него время от времени, а разговаривать буду с тобой. Так я и деньги сэкономлю, и удовольствие какое-то получу.
– Интересно, где Гийом его отыскал, – ответил я, поскольку парень был до такой степени тем типом, о котором Гийом всегда мечтал, что с трудом верилось в то, что ему могло так повезти.
– Чего желаете? – спросил он нас.
По тону было ясно, что, хотя он и не говорил по-английски, он знал, что мы говорили о нём, и надеялся, что мы уже закончили.
– Une fine à l'eau,[8] – ответил я.
– Un cognac sec,[9] – сказал Жак.
Оба мы проговорили это слишком быстро, так что я покраснел и, пока он нас обслуживал, по лёгкой усмешке Джованни понял, что он заметил это.
Жак, делая вид, что не понял значения улыбки Джованни, сразу воспользовался ею.
– Вы здесь новенький? – спросил он по-английски.
Джованни почти наверняка понял вопрос, но его больше устраивало недоумённо перевести взгляд с Жака на меня, потом снова на Жака. Жак перевёл. Джованни пожал плечами.
– Уже месяц, – сказал он.
Зная, к чему ведёт этот разговор, я, опустив глаза, попивал свой коньяк.
– Вам должно быть здесь, – продолжал Жак, утяжеляя лёгкий намёк, – очень странно.
– Странно? – откликнулся Джованни. – Почему же?
Жак захихикал. Мне вдруг стало стыдно за то, что я был с ним.
– Здесь столько мужчин… – произнёс он со вздохом (я знал этот голос – без дыхания, вкрадчивый, выше, чем у любой девицы, горячий, намекающий, но в то же время абсолютно недвижимый, полный смертоносного жара, нависающего над болотистой почвой в июле), – столько мужчин и почти нет женщин. Вам не кажется это странным?
– А… – сказал Джованни и отвернулся, чтобы обслужить другого клиента, – женщины, без сомнения, ждут их дома.
– Уверен, что одна из них ждёт вас, – продолжал настаивать Жак, но Джованни ничего на это не ответил.
– Ну вот. Это не было слишком долго, – заключил Жак, обращаясь наполовину ко мне, наполовину к тому пространству, которое только что заключало в себе Джованни. – Доволен, что остался? Теперь я весь твой.
– Ты всё делаешь не так, – сказал я. – Он без ума от тебя. Просто не хочет выдать своё волнение, Скажи, пусть нальёт ещё. Поинтересуйся, где он любит покупать себе одежду. Поведай ему о той чудесной маленькой «альфа-ромео», которую тебе до смерти хочется подарить какому-нибудь стоящему бармену.
– Очень смешно, – сказал Жак.
– Что поделаешь? Хилое сердце никогда не завоюет прекрасного атлета, это уж точно.
– Всё равно я уверен, что он спит с девицами. Все они такие, сам знаешь.
– Я слышал о парнях, которые этим занимаются. Маленькие противные чудовища.
Некоторое время мы стояли молча.
– А почему бы тебе не пригласить его выпить с нами? – предложил Жак.
Я взглянул на него:
– Почему? Знаешь, тебе, может, трудно в это поверить, но я и сам приволакиваюсь за девицами. Если бы здесь была его сестра, такая же смазливая, её я бы пригласил с нами выпить. Я не трачу денег на мужчин.
Я видел, что Жак еле сдерживается, чтобы не сказать, что на себя я позволяю мужчинам тратить деньги. Я наблюдал за этой борьбой, едва улыбаясь, поскольку был уверен, что он ничего не скажет. Затем он произнёс со своей бравурной бодрящей улыбкой:
– Я и не предполагал, что ты подвергнешь опасности хотя бы на мгновение свою… – он сделал паузу, – свою незапятнанную мужественность, составляющую всю твою гордость и счастье. Я всего лишь подумал, что будет лучше, если ты его пригласишь, поскольку мне он почти наверняка откажет.
– Но прикинь всё-таки, – сказал я с ухмылкой, – какая это будет двусмысленность. Он посчитает, что это я жажду его плоти. А что будет потом?
– Если возникнет какая-либо двусмысленность, – ответил Жак с достоинством, – я буду счастлив её развеять.
Мы смерили друг друга взглядом. Затем я рассмеялся.
– Подожди, пока он вернётся. Надеюсь, он выберет магнум[10] самого дорогого шампанского во Франции.
Я отвернулся, навалившись на стойку. В душе я ощущал какое-то ликование. Жак стоял рядом со мной очень тихо, вдруг став немощным и старым, и я испытал быстрое, острое и пугающее чувство жалости к нему. Джованни обслуживал в зале сидящих за столиками, потом вернулся за стойку, улыбаясь чуть мрачновато и неся нагруженный поднос.
– Может, – сказал я, – будет естественнее, если у нас будут пустые рюмки.
Мы допили. Я поставил свою рюмку.
– Бармен! – позвал я.
– Повторить?
– Да…
Он уже собирался отойти.
– Бармен, – выпалил я, – мы хотели бы предложить вам выпить с нами, если вы не против.
– Eh bien! – воскликнул голос позади нас. – C'est fort ça![11] Ты не только наконец (и слава богу!) совратил этого прекрасного американского регбиста, но ещё и пользуешься им, чтобы растлить моего бармена. Vraiment, Jacques![12] В твоём-то возрасте!
У нас за спиной стоял Гийом, скалящий зубы, как кинодива, и размахивающий длинной белой салфеткой, без которой его никогда не видели в баре. Жак повернулся, страшно довольный тем, что его обвинили в такой незаурядной соблазнительности, и они с Гийомом бросились друг другу в объятия, как две старые экзальтированные девицы.
– Eh bien, ma chérie, comment vas-tu?[13] Давно я тебя не видел.
– Я был ужасно занят, – сказал Жак.
– Не сомневаюсь! И не стыдно тебе, vieille folle?[14]
– Et toi?[15] Ты, уж конечно, не терял времени даром.
И Жак бросил восторженный взгляд в сторону Джованни, как если бы он был скакуном редкой породы или редкостной частью фарфорового сервиза. Гийом проследил за взглядом Жака и сказал упавшим голосом:
– Ah, ça, mon cher, c'est strictement du business, comprends-tu?[16]
