Дом - Беккер Эмма
Теплым летним вечером, сидя на террасе ресторана, где мы с сестрами набивали животы, опустошая бутылки с кьянти, этот вывод, конечно же, только прибавил мне чувства вины. Решительно, это место было слишком хорошим для меня. Там поощряли мои самые низменные инстинкты, среди которых — прогуливать работу в приступе лени. В этом месте, в отличие от меня, не считали, что мы выполняем абы какую работу. Там считали, что для этой работы необходимо хорошее расположение духа дамы, даже если придется помучить ожиданием пару-тройку мужчин. Если эта дама станет отменять рандеву слишком часто, клиенты наверняка уйдут к другим, но, по моему опыту, они так никогда не поступают. Они дожидаются. Если понадобится — несколько недель, и возвращаются. Чем больше девушка ускользает от них, тем больше они в ней нуждаются. Не считая тех, кто, устав от очередного отказа, спрашивает у домоправительницы, существую ли я на самом деле, или Жюстина — это просто завлекалочка для клиентов.
Некоторым домоправительницам приходилось сдерживать едкие комментарии. Этому милосердию их обучила хозяйка. И в последний для Дома вечер, в тот вечер, когда Дезирэ была с нами, окруженная, словно гуру, женщинами, обожавшими ее на протяжении двадцати лет, ни разу не встречав лично, я задала ей свой вопрос. Мы остались наедине. Я чувствовала, как трепещет любовь в моих глазах при взгляде на нее, и понимала, что она видит это.
— Как тебе удалось наладить работу этого публичного дома, будучи настолько доброй? Где ты научилась такой доброжелательности по отношению к женщинам? Ни в каком другом борделе не допускают того, что разрешено здесь.
— Правда? — удивилась Дезирэ, словно не была знакома с порядками в других учреждениях, будто она не открывала двери девушкам, которых сочли недостойными доверия в этих, других местах.
— Из того, что я знаю, ни один бордель не разрешает проституткам приходить и уходить, выбирать свои дни, а потом передумывать, отменять рандеву в последнюю минуту, иногда даже не предупреждая. Здесь девушки знают, что могут после появиться снова, и никто ни в чем их не упрекнет, ну или это будет ерунда. Такого не бывает нигде. Розамунду, которая теперь работает в Т., уволили, потому что она не выходила на работу целую неделю, пусть она и предупреждала заранее. В Р. с Лоттой распрощались, потому что она заболела. А все те места, где девушки не имеют права отказать клиенту, где на них косо смотрят, если, по их мнению, четырех мужчин за день вполне достаточно или если они не хотят делать минет без презерватива даже за деньги… Их обязывают носить туфли на каблуках, наносить макияж, домоправительницы решают за них, когда закончится их смена… Поэтому мне необходимо знать. Ты работала в местах, где начальники были так же добры, как и ты теперь, так?
— Так же добры, как и я… Разве речь и вправду идет о доброте? Это вопрос благоразумия. Не то чтобы я была особо умна. Но я знаю, что это за работа. Я знаю, что бесполезно бегать за девушками, выслеживать их, как полицейские, упрекать в плохом настроении или в том, что на них нельзя положиться. Представь, в один день девушка, у которой назначено десять рандеву, решает не приходить. Ладно, согласна, это немалые деньги, но не сомневаюсь, что пять из десяти ее клиентов выберут другую девушку. Девушки пойдут знакомиться с клиентом спонтанно, и в тот день, когда первая девушка вернется, у нее будут новые клиенты, еще более многочисленные. В результате мы не теряем деньги. Они просто распределяются иначе. А финансовая выгода от девушки, что не хочет работать, ее состояние при выходе с работы… Не думаю, что оно того стоит. От женщины ничего не получить силой. Да и потом, знаешь ли…
Дезирэ окинула комнату взглядом — эту комнату, которая скоро исчезнет. Я смотрела на ее руки, ставшие почти бесполезными, руки, построившие здесь все, украсившие, устроившие все так, чтобы совершенно незнакомые ей девушки, которых она, возможно, никогда не видела, чувствовали, что их ценят, что ими дорожат. Мне захотелось плакать.
— Я верю, что нужно много любви, чтобы заниматься этой работой. Моей работой. Конечно, нужно самой испытать это на своей шкуре. Больше, чем доброжелательность, больше, чем торговое чутье, больше, чем хороший вкус, — тут нужна любовь. Никто не может хорошо работать без любви
Я вспоминаю Ромена Гари, писавшего, что после материнской любви тебе вся жизнь кажется ударами холодного ветра. И думаю о девушках, которых жизнь отныне разбросала по самым разным скверным борделям этого города. Эти заведения наверняка лучше украшены да и цены в них выше, но их высокие потолки и персонал распространяют такое ледяное дыхание, что девушкам даже не приходит в голову прижаться друг к другу и воссоздать атмосферу нежности, которую мы воспринимали здесь как должное. Сиротки. Да, знаю, знаю, как это звучит. Плевать. Нас, тех, кто знает об этом, больше пятидесяти. Только это место мы могли назвать домом, пусть и публичным, — потому что он таким никогда не был. В других же заведениях речь идет лишь о деньгах, и нет ни малейшего намека на поэзию.
Все впустую!
Я ходила поглазеть на заведение, о котором мне рассказали коллеги. Это было во время нашей последней совместной недели. Обстановка была уже не та, перспектива остаться без работы делала многих слепыми и глухими по отношению к печали, что убивало меня. Они судорожно просматривали списки борделей Берлина. Этот казался неплохим. Я пошла туда для проформы, а вернулась — с плевком в душу.
Там пахло Манежем, девушки были худыми и длинными, как самолеты-истребители, и это было то, зачем приходили туда мужчины. По наивности я захотела выйти представиться клиентам без обуви в черных чулках, но домоправительница была категорически против. Это заставило меня вспомнить себя двумя годами ранее в том обклеенном дорогими материями клоповнике: как я надевала неудобные туфельки, чтобы пойти пожать руку какому-то типу, которому хотелось пощупать искусственные сиськи и дать выколоть себе глаза акриловыми ногтями. Голос протеста рычал внутри меня на идеальном немецком: кучка нищебродов, требовать от нас носить каблуки… Носите их сами, эти каблуки, если вы считаете, что женственность только этим ограничивается, если вы думаете, что все мужики хотят женщин, по которым сразу видно, что они на работе.
В конце концов мне достался один клиент — завсегдатай Дома. Претенциозные размеры этого места буквально давили на нас, привыкших к теплой каморке, к моей музыке, к нашему запаху. Мы были сконфужены, скованны, я растерялась, не знала, где что находилось и что мне нужно было делать. Когда он ушел, и я вышла из комнаты, нагруженная грязным постельным бельем (белым и шершавым, как в гостинице, где плохо спится), домоправительница отвела меня в сторонку:
— Я заметила, что комната плохо прибрана. Посмотри сюда: вот эта подушка, ты должна поставить ее ровно, как было. Я знаю, что там, где ты работала раньше, порядки немного отличались.
Немного отличались? Да ты и представить себе не можешь, сестренка.
Перед моими глазами снова стоял Дом и записка, прикрепленная к пробковой доске рядом с ванной комнатой, там, где новенькие не преминут прочесть: «Милые дамы, здесь вы свободны в выборе вашей одежды, лишь бы она не слишком открывала ваши прелести. Выбирайте то, что идет вам лучше всего. Вы можете выходить для знакомства с клиентами на высоких каблуках, в балетках или в сандалиях, или даже босиком, как маленький эльф». Я цитирую! Эльф!
Я рассказываю вам о мире, где проститутка могла захотеть и стать принцессой, эльфом, феей, русалкой, девчушкой, женщиной вамп. Я говорю о доме, ставшем дворцом, нежным, как пристанище.
Теперь остальной мир для этих девушек — скотобойня.
Memory of a Free Festival, David Bowie
He помню, чтобы я бросала последний взгляд на что бы то ни было. С самого начала все мои прощальные взгляды были серьезными и медленными. Я всегда уходила из Дома, уверенная, что он исчезал у меня за спиной, словно сон. Так что в последний вечер, после праздника, организованного накануне переезда, я бегом помчалась к метро, отказываясь верить, что это был последний раз, упрямясь, потому что прощания возмущали меня.
