Александр Сегень - Поп
– Так вы решительно отказываетесь пойти мне навстречу?
– С огромным наслаждением, Иван Фёдорович, выйду вам навстречу с чашей и причащу вас Святых Тайн. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Но навстречу вашему Гитлеру не пойду. Можете меня хоть сейчас застрелить. Есть у вас там пули в пистолете?
И тут произошло совсем неожиданное. Фрайгаузен вдруг решительно обнял батюшку и почти прорыдал:
– Как мне тяжело, батюшка, как мне тяжело! Я русский, я православный. Но я немец, я служу своему немецкому народу! Меня судьба надвое раздирает. Я скоро… Меня скоро не станет.
– Голубчик мой! Голубчик! Только не вздумайте что с собой такое! Слышите меня?
– Слышу.
Странная и диковатая это была картина – русский священник в скуфейке и фуфайке, надетой поверх подрясника, и немецкий полковник в сером военном мундире и фуражке с орлом и свастикой, стоят на околице псковского села и обнимаются. Мимо проходил какой-то дедок, остановился и его аж перекосило:
– Тьфу ты!
99
Разговора с Наумом Невским у Луготинцева не вышло. Они встречались, перебрасывались друг с другом словами, но ни тот, ни другой не заговаривали о бое за аэродром. К тому же Луготинцев определился в другой отряд, где политруком и командиром был славный малый Василий Чернецков. Заводной, весёлый, одно удовольствие было с таким вместе воевать. В конце октября они совершили успешную диверсию на дороге между Псковом и Гдовом. Напали на немецкую колонну из трёх машин. Взорвали мину под передней, а остальные подвергли ожесточённому обстрелу. Три десятка немецких солдат осталось лежать рассыпанными по дороге и на обочинах в нелепых позах. А среди четверых убитых офицеров Луготинцев признал одного:
– О! Этого я хорошо знаю. Он, гад, частенько к нам в Закаты наведывался.
Отец Александр всё это увидел как наяву. В несколько мгновений вдруг пронеслось в нём – дорога, две легковые машины и грузовик с немецкими солдатами, взрыв, беспощадный пулемётный, автоматный и ружейный огонь из леса, Фрайгаузен отстреливается, пули попадают в него, одна, вторая, третья, он падаёт, и вот уже не кто иной, как Лёша Луготинцев переворачивает его с живота на спину и говорит: «О! Этого я хорошо знаю».
Отец Александр переоблачался в тот миг в алтаре по окончании литургии. Руки и ноги у него похолодели.
– Господи! – воззвал он. – Даждь, Господи, здравия духовнаго и телеснаго рабу Божию Иоанну! А ежели его убили, Господи, то прости ему вся согрешения его, вольная и невольная, даруя ему Царствия Твоего небеснаго и причастия тайн Твоих вечных и Твоея бесконечная и блаженная жизни наслаждение.
Так он и молился потом несколько дней – и о здравии и одновременно о возможном упокоении, покуда на девятый день не увидел во время богослужения самого Фрайгаузена. Он прошёл мимо батюшки, скользнул в воздухе и исчез, только успев бросить слово:
– О упокоении!
Вернувшись домой после этой службы, отец Александр долго смотрел в огонь печи и тихо промолвил:
– А ведь я только начинаю пить чашу.
– Какую чашу, батюшка? – спросил его оказавшийся поблизости Миша.
– Чашу?.. А молочка я хочу, Мишутка. Налей-ка мне, мальчик, молочка, будь добр.
– Я! Я налью! – закричал стоявший ближе к столу и кувшину с молоком Виталик.
– Нет я, Витаська! Меня батюшка попросил!
– А я уже лью!
– Раб Божий Виталий! Рвение похвально, однако я и впрямь попросил Михаила, – строго приказал отец Александр.
Латышок ещё в Саласпилсе научился у русских детей говорить по-русски, но родной акцент всё равно никак не мог утратить. Однажды вечером, когда все собрались за столом, он вдруг вспомнил:
– А помнишь, Ленка, как мы боялись в больницу?
– Помню. У-ужас! – мгновенно нахмурилась девочка.
– А зачем в больницу? – спросила Людочка.
– Там такое было! У-у-ужас! Туда детей брали и нарочно их заболевали разными болезнями. А потом лечили. Какие-то дети выздоравливали, а какие-то умирали. Придут и говорят: «Этот мальчик болен, его надо в больницу». И уводят. А мальчик-то здоров. Которые дети выздоравливали, потом нам рассказывали, как им сделают укол, и они от этого укола заболевают. А их потом разными таблетками лечат. Кому лучше становится, а кто – в сырую землю. А там медсёстры все латышки. Злющие-презлющие! Детей бьют, особенно русских, прямо-таки ненавидят!
– Хорошо, что я теперь не латыш, – вздохнул Виталик.
– Это ж они, ироды, опыты над детьми ставили. Лекарства испытывали. Ой-ёй! – покачалась из стороны в сторону Алевтина Андреевна. – Ну, кушайте, кушайте, не вспоминайте об этом!
– А помнишь, матушка, как Людочка однажды во время моей проповеди стояла передо мной и уснула, стоя. А когда я стал говорить про избиение младенцев царём Иродом, она именно это услышала, сердечко её опечалилось, и она громко во всеуслышание спросила: «А зацем он детей избил?»
– И неправда! Я никогда не говорила «зацем»! Я всегда говорила «зачем», – обиделась Людочка.
– Точно, – согласился батюшка, – это я перепутал. Так некоторые местные говорят. Это псковская особенность языка – цекание. «А в Опоцке городоцке улоцки – как три крюцоцки» – такая даже есть дразнилка.
100
В середине ноября было грустное отпевание и погребение. У Чеховых не прижился Павлик. В один из дней он с утра стал жаловаться на сильные боли в груди, повезли его срочно во Псков в больницу, а он там и умер. Вскрытие показало обширный инфаркт. У мальчика с детства было больное сердце. В Саласпилсе оно, как видно, заледенело, а тут оттаяло у добрых людей и расползлось.
– Всё-таки у нас детки растут и прививаются, и не болеют нисколько, – говорила матушка Алевтина. – Тьфу-тьфу-тьфу, конечно, надо постучать по столу.
– Ну какое тьфу-тьфу-тьфу! Ну какое по столу! – возмущался отец Александр. – Ведь ты же по-па-дья! Супруга священнослужителя! Протоиерея! И какие-то при этом присутствуют языческие «тьфу-тьфу-тьфу»!
– И прав ты, отец Александр. Глупа я у тебя. Надо говорить: «спасибо тебе, Боже!»
– И опять глупость сказала! «Спасибо» означает: «спаси тебя Бог». Получается, ты Богу говоришь, чтобы он сам себя спас. Ну, как будто ты не за попом тридцать три года живёшь! Век живи, век учи тебя, матушка Aлюшка! Эх ты, солнышко моё!
101
И снова отец Александр с Алевтиной Андреевной ехали в Сырую низину к остервенелому коменданту Вертеру. Он мог и вообще не принять или принять лишь для того, чтобы поиздеваться. Так получилось и на сей раз. Он гавкал, а матушка переводила:
– Говорит, что больше никакого общения с заключёнными вообще не будет, потому что в лагере эпидемия тифа. Кроме того, говорит, что вышло распоряжение фюрера сворачивать работу с русскими священниками, которые не оправдали возложенных на них надежд. Скоро, говорит, на нас начнётся крестовый поход, всех нас арестуют и повесят, а храмы наши сожгут. Если, говорит, вам любезнее ваш Сталин, то всем вам дорога в выгребную яму.
