Юрий Поляков - Любовь в эпоху перемен
— А Волов куда делся? — грозно удивился Скорятин.
— На «Эго Москвы», — дружелюбно донес Жора, — новые стишки поехал читать…
— Понятно. А Заходырка?
— Сказала, у нее нет времени… — не поднимая глаз, буркнул Сун.
— Это что-то новенькое! — нахмурился Гена. — Непесоцкого где черти носят?
— У Заходырки расходники вымаливает, — сообщил осведомленный Дочкин.
— Ну-ну…
Сотрудники переглянулись. Они давно с интересом наблюдали схватку главного редактора и генерального директора, гадая со спортивным азартом, кто кого уделает и как именно — нокаутом или по очкам. Может, еще и ставки гнут. Идиоты! Неужели не понимают: победит Заходырка — через месяц в редакцию набежит наглый молодняк, умеющий только тыкать пальчиком в айпады, курить, исследовать каталоги распродаж, планировать уик-энды и обсуждать горнолыжные крепления…
Скорятин вспомнил, что собирался начать планерку с разноса, но кого и за что — забыл. Вот она, бессонная ночь! Да и снимок «нашей Ниночки» выбил из головы все мысли, как пепел из погасшей трубки.
— Что у нас с номером? — на всякий случай спросил он.
— Да вроде все штатно… — вяло ответил Сун.
— Замены есть?
— Есть.
— Расскажи, если не секрет!
— Вместо «Мумии» идет интервью с Бухановым.
— С Бухановым? Это еще почему?
Сун опустил глаза. Гена хотел закатить истерику, но вовремя вспомнил, что сам и распорядился: сенатор взамен обещал включить его в делегацию Совета Федерации, отправляющуюся в Новую Зеландию, а Скорятин там ни разу не был.
— Ладно, разберемся! — буркнул он примирительно. — Шапку придумали?
— Придумали. «Россия в откате», — Дочкин взглянул на шефа с интимной деловитостью.
— Неплохо.
— Солова ставим или нет?
— Ставим. Но без говна. Что еще?
— План следующего номера, — вздохнул Сун.
— Докладывайте!
«…Увольнять придется. Ничего не сделаешь, — слушая вполуха, Гена разглядывал соратников. — Заходырка, сука настольная, не отстанет. Дожмет. Но кого гнать?»
Сунзиловского? Он болеет. Наверное, скоро помрет. Да и как выгонишь Рыцаря Правды? К тому же Володя — единственный человек в редакции, на которого можно положиться. На Жору — нельзя: раздолбай, но обаятельный, вплетается в твою жизнь мелкими приятностями, вроде бы незначительными, а в совокупности неодолимыми. Ну кто, кто еще, увидев на тебе костюм, купленный в командировке на рождественской распродаже, воскликнет: «О брионнийший из хьюгобоссов!» Кто еще элегантно настучит на проколовшегося коллегу? Кто уговорит выпить, когда не хочется, а на самом деле — необходимо? К тому же Гена сам, можно сказать, на закорках втащил бесписьменного Жору в журналистику. А за грехи надо расплачиваться. Нет, без Дочкина никуда…
— А день театра мы будем отмечать? — робко спросила Телицына.
— Я уже написал о Жмудинасе, — доложил Сеня Карасик.
— Как назвал? — очнулся Гена.
— «Арбуз из Парижа».
— Неплохо. Вот еще что надо: светлую рецензию на «Сольвейг» в Профтеатре.
— Нельзя! Это ужас! Сольвейг — нимфоманка, развратничает с троллями.
— Знаю. Надо! — повторил главред, подняв очи горе.
Он всегда так делал, если хотел намекнуть, что приказ получен из Ниццы. Полмесяца назад Гена забрел с женой на премьеру. Марина в буфете тут же закинула двести коньяка, потом в антракте усугубила шампанским. Во время натужной овации с истошно-лицемерными криками «браво!», она сквернословила и рвалась из рук мужа за кулисы, чтобы оттаскать за волосы Сольвейг — бездарную дочку худрука Профтеатра Макрельского. Тому, видно, доложили, и заслуженный брехтозавр пожаловался в Ниццу, умоляя не давать в «Мымре» разгромную рецензию: у него, мол, больное сердце. О слабом здоровье Макрельского знали все: каждый год перед решающим заседанием жюри «Золотой миски» несчастный ложился на смертную операцию и сразу выписывался, когда доносили: он снова лауреат. Хозяин со сталинской лапидарностью приказал Гене: «Похвали старого козла!»
— Я не буду писать! — истерически воскликнул Сеня.
«А Карасика на договор надо перевести… — подумал вершитель судеб. — Ну вот, одного, считай, сократили…»
— Давайте я напишу! — предложила Телицына.
— Не надо. Закажите Гоше Засланскому. Слепит как надо. Только не забудьте спросить, сколько он хочет денег.
Телицыну тоже надо гнать: рассеянная и мечтательная до самозабвения. Однажды пришла на работу в пальто, накинутом на пеньюар: обдумывала новую статью. Но она мать-одиночка, к тому же беременна. Поговаривают, от Дормидошина. Бермудова тоже не тронь: у него тесть — хирург, делал Марине операцию, удалял женскую опухоль. Спас. Каждый раз, получив нагоняй за ошибку или невыполненное задание, он осведомляется о здоровье Марины Александровны. А с Расторопшиной у Гены было. В командировке они крепко поужинали с местным начальством, а утром, к взаимному недоумению, проснулись в одной постели. У нее, кстати, вокруг сосков растут черные волосинки. Большая редкость! У Каширской церебральный ребенок и муж в очередной депрессии. Печальный юморист Галантер — член Всемирного еврейского конгресса. Страшно подумать, что начнется, если его тронуть! Потнорук — просвещенный бандеровец, через него в «Мымру» идут деньги за сочувствие евромайдану. Недавно он под страшным секретом сообщил, что скоро в Киеве начнется большая буза и пойдут уже недетские суммы. Ампелонов — идейный гей, а «Мымра» как раз борется за права всех меньшинств. Началось это еще при Шабельском. Гена, воссев, пытался потихоньку свернуть тему, но позвонил Кошмарик и отругал, мол, сначала с пидорами покончите, а потом за евреев возьметесь!
— Отличный материал про внука, зарезавшего бабушку. Поздравляю, Феликс Игоревич! — Гена бросил лучик благосклонности на Ампелонова.
В своем счастливом голубом супружестве тот являлся как бы дамой, но писал на удивление жестко, даже грубо, по-мужски.
— Спасибо, — покраснел Ампелонов.
— Но концовочку подшлифуйте.
— Хорошо.
…И Бунтмана не уволишь: единственный человек в редакции, умеющий писать фельетоны. Лысый, как Брюс Уиллис, Гугенотов в прошлом году женился на практикантке, бросил семью и взял ипотеку. Если останется без зарплаты, квартиру отберут, и молодая жена сбежит. Она уже два раза не ночевала дома, о чем страдалец поведал всем, заодно выспрашивая, как удержать в постели юную супругу, оказавшуюся ненасытной, точно электромясорубка. Паровозова уже выгоняли за пьянство. Получив выходное пособие, он поил редакцию три дня, а потом повесился в туалете на канализационной трубе. Хорошо, коммуникации в «Салюте» старинные, гнилая чугунина лопнула, дерьмо хлынуло вниз, на китайский трикотаж, едва откупились. Пришлось восстановить бедолагу на работе, чтобы не удавился по-настоящему. Кстати, Гена был уверен: «Паровозов» — тоже псевдоним, взятый, как бывает, в дурной молодости, а потом намертво прилипший, вроде: Бермудова, Гугенотов, Надина, Помидорова… Ага, вот Помидорова-то и надо гнать. Ишь ты, цаца! Дедушка в Свирьстрое лютовал, а внучек по парижам разъезжает — борется с «долгим эхом ГУЛАГа». Но про деда-душегуба ни гу-гу. Гнать! Ну вот, двое уже есть. Достаточно, чтобы поговорить с Заходыркой и смягчить ссору. А у Паровозова, кстати, фамилия оказалась настоящая, родовая. Крепостной предок строил первую чугунку и, воротившись в деревню, с таким жаром рассказывал землякам о паровой телеге, которая сама по себе, шипя и свистя, едет по рельсам, что получил прозвище «Паровоз», а его потомки стали Паровозовыми. Надо бы турнуть и Дормидошина. Работает, как полупарализованный. Жена вышибла его из дому, узнав про шашни с Телицыной, однако время от времени валькирией налетает в редакцию, скандалит, грозит отрезать неверному уши и все остальное садовыми ножницами. Такой исход исключать нельзя: она, как-никак, цветовод-любитель, дипломант конкурса «Евророза».
