Адам Торп - Правила перспективы
— Я был в Берлине.
— Я так и понял, — кивнул герр Хоффер. — Ночные клубы, танцы, концерты…
— Мне не по душе большие города. Я люблю деревья, леса, дикую природу. В Шпреевальде были сплошные палатки, ружья и колючая проволока. Мы все только портим. Вот он, капитализм. Да и вообще политика. Большевизм, фашизм, монархический феодализм, да что угодно. Одно хуже другого.
Он снова затянулся и выдохнул дым через нос.
— Вот черт! Подвалы… Надеюсь, вы все-таки избавились от крыс. Они размножаются как сумасшедшие. И жрут все, что попадется.
— Мы все засыпали крысиным ядом.
— Газ лучше. Надо было накачать полный подвал газа. Это быстрее. И на евреях проверено.
Герр Хоффер рассмеялся.
— Главное, не шутите так, когда они возвратятся.
Бендель посмотрел на него и нахмурился:
— О чем вы?
— О ваших шуточках, — повторил герр Хоффер, внезапно похолодев от ужаса.
— Каких шуточках?
— Таких. Про газ.
Бендель, словно пьяный, уставился на него красными глазами.
— Знаете, с американцами это не пройдет.
— Что именно?
— Вранье, что вы ничего не знали.
— Чего я не знал?
— Герр Хоффер, актер из вас никакой.
Герр Хоффер озадаченно покачал головой. Потом встал и раскинул руки. Бальдр был богом мира. Он дарил свой свет всем вокруг.
— Знаете что, герр штурмфюрер? Могу я звать вас Клаусом после стольких лет знакомства? А вы меня — Генрихом. Клаус, мне только что было видение. Тысяча девятьсот пятидесятый год, мы с тобой стоим на этом самом месте и любуемся картинами. Обсуждаем их, как всегда. К тому времени все это забудется, как дурной сон. Я угощу тебя настоящим кофе, со сливками. — Он все-таки перешел на «ты», не спрашивая разрешения. — И пирожным. Обещаю. А теперь, если ты не против, я продолжу свой обход.
Неожиданно на него уставилось дуло автомата. Почему-то больше всего раздражало, что он такой маленький. И совсем без деревянных деталей. За сигаретным дымом впалые глаза Бенделя потемнели и налились кровью. Автомат он держал легко, даже подняться не потрудился. С его плеча медленно, сама по себе, сползала кожаная лямка.
— Сядь, — приказал он.
Герр Хоффер сел, дуло автомата опустилось за ним следом.
— Я всегда уверял герра исполняющего обязанности директора Штрейхера, что ваш интерес к Ван Гогу исключительно невинный. Теперь я понимаю, что был наивен. Очень жаль.
У герра Хоффера сперло дыхание, а проклятые очки опять запотели, так что все вокруг превратилось в картину неизвестного импрессиониста. Бендель стал размытой тенью на белом фоне. Вот размытая тень поднялась. Герр Хоффер слегка повернул голову, чтобы посмотреть через не запотевшую часть стекла, рядом с оправой. Теперь он видел, что Бендель держит автомат перед собой — наготове.
— Если вы убьете меня, — сказал герр Хоффер почему-то детским голосом, — вам никогда не найти Ван Гога.
— Он же в подвале. Вы сами сказали.
— Я его спрятал так, что вы никогда не найдете.
— Неужели?
— Да.
Герр Хоффер отчетливо осознал, что его жизнь висит на волоске — вернее, вот на этом самом коротком слове: «Да». Все остальные слова занимали слишком много пространства и времени.
— Вы его спрятали?
— Да, — повторил герр Хоффер.
— В подвале?
— Да. Без меня вам его не найти. Вы даже вход в подвал не отыщете. А если и наткнетесь на вход, картину все равно не найдете.
— Вы хотите сказать, там заперто, и у вас единственный ключ?
— Я хочу сказать, что я спрятал картину в месте, о котором знаю только я, потому что я один ее прятал. Картину.
— Вы покажете ее мне.
— Только если после этого вы оставите ее на месте.
Герр Хоффер улыбнулся, как идиот. Он победил. Его не убьют, по крайней мере сейчас. Кстати, удивительно, но ему совсем не было страшно. Прямо-таки противоестественно. Он даже мог шутить. А если его голос звучал по-детски, он не виноват. Непосредственная реакция неподконтрольна разуму.
Ему удалось даже представить себе, как пули проходят сквозь него, оставляя его невредимым. Как стрелы, которыми боги стреляли в Бальдра в Асгарде — все только смеялись, когда они отскакивали от бога солнечного света.
— Я рад, что сегодня вы не остались дома, герр Хоффер, — сказал Бендель. — С прелестными дочурками и очень покладистой женой.
— Спасибо. Послушайте, давайте…
— Что?
— Ничего. Что, если я откажусь вам помочь?
Бендель провел рукой по внезапно побелевшему лицу.
— Важно то, — сказал он, не ответив на вопрос, — что у нас очень мало времени.
— Я думал, мы друзья. Я думал, на свете существует доверие.
— Я тоже, — ответил Бендель. — Вот почему, герр Хоффер, я так в вас разочарован. Господи, я всего лишь хочу на него посмотреть, — добавил он после паузы.
46
Женщина остановилась перед большим полуразрушенным многоквартирным домом. Вокруг царили мерзость запустения и разруха. Мрак и тишина. Казалось, жизнь ушла отсюда столетие назад, и время довершило то, что не успели разрушить люди. Кучка штатских, в основном женщины с детьми и стариками, куда-то медленно брела, словно движимая какой-то тайной целью — ничего другого у них уже не осталось. Слабые отблески догоравшего пожара высвечивали их горестные, высеченные из дерева лица.
Ничего более печального Перри видеть еще не доводилось — по крайней мере, со вчерашнего дня. Грусть, как и боль, существует только здесь и сейчас. И с каждым разом она становится все глубже и глубже. Когда она достигнет дна, ты умрешь.
Видимо, дети этой самой фрау Хоффнунг или Хоффман здесь, догадался Перри. Он остановился, сдвинул на затылок каску и почесал запаршивевший потный лоб. Она схватила его за руку и, указывая на дом, затараторила по-немецки.
Да, так и есть.
Беда в том, что дом-то почти разрушен.
Целая куча кирпичей высыпалась на улицу из парадного входа. Обломки завалили лестницу и холл — точно дом выблевывал собственные внутренности. Перри достаточно знал по-немецки, чтобы понять: meine Kinder — мои дети. Он даже знал, что посвященный мертвым детям гимн Малера называется "Kindertod",[32] или как-то похоже.
Как все сошлось.
Ему нравился Малер — и нравился свинг и джаз. Его увлекали самые разнообразные вещи. Ему бы пожить подольше, чтобы успеть сплести из этих увлечений нечто значительное, именуемое Жизнью с большой буквы. Глупо лезть в аварийное здание, искать мертвых детей обезумевшей немки. Свернутое в трубочку полотно — его богатство — при нем, война вот-вот кончится, его, быть может, и не убьют, и он вернется домой и проживет интересную, счастливую, удачную Жизнь, вдалеке от всех трагедий Старого Света. Он будет рассказывать внукам, как сражался со злом и помогал добру, повторяя дрожащим старческим голосом: "Да, ребятки, смерть была совсем рядом, но я еще хоть куда". Он хочет писать картины — настоящие картины. Он достоин большего, чем тупая должность коммерческого агента, иллюстратора-халтурщика, единственная мечта которого смотаться в августе на недельку в глухомань и порыбачить. Он не допустит, чтобы его жизнь свелась к приобретению бытовых приборов и сухого корма для собаки. Свелась к Морин за гладильной доской.
Но женщина, у которой слезы текли по щекам и капали с носа и подбородка — словно шел проливной дождь, умоляюще тянула его за руку.
— Не суетись, — сказал Перри. — Ну, давай успокойся.
И, тихо насвистывая мотив "Завтра будет славный день", он вытащил фонарик и посветил на дверь.
Он и сам не понимал, зачем ввязывается, чего ради лезет на гору мусора и внутрь здания — все его нутро восставало, но он лез и лез дальше и дальше. Женщина не отставала от него ни на шаг.
Во всем есть свой смысл, своя красота.
"В том, что я делаю, есть и смысл, и красота", — подумал он, и душа его исполнилась радостью, даже опасность, притаившаяся в полуразрушенном доме, даже дымная темнота, которую, словно луч прожектора, пронизывал его фонарик, все имело смысл и красоту.
"В том, что я делаю, это есть", — решил Перри.
47
Если бы жизнь могла быть такой же простой и прекрасной, как музыка, думал герр Хоффер. Взять, к примеру, "Любовь поэта" Шумана, опус 48. Тоже цикл песен на слова Гейне. Сабина подарила ему эти пластинки на день рождения много лет назад, а когда узнала, что Гейне еврей, захотела их выкинуть — больше из страха, чем из фанатизма. Разгорелась страшная ссора, он победил и запер пластинки в ящике стола. Потом она прочитала в газете, что в Вене фюрер посетил концерт, на котором исполняли этот цикл Шумана, и пластинки вернулись в гостиную.
Или шесть пластинок с ораторией Генделя «Мессия». Когда началась война, Сабина побаивалась их включать, потому что там пели по-английски. Она предпочла старонемецкие народные песни и танцы. Вообще-то ей нравился джаз, но джаз был в опале. Еще ей нравился Иоганн Штраус, она собрала множество его пластинок. Герр Хоффер не стал ей говорить, что в венах Штрауса тоже текла частица еврейской крови. Он был не из тех, кто находит развлечение в семейных ссорах. Штрауса он, однако, не любил и, когда она ставила очередную пластинку, удалялся в спальню с книжкой. Она поступала так же, если он заводил Генделя или Шумана. "Музыкальная война, да и только", — пошутил он однажды.
