Леон Юрис - Суд королевской скамьи, зал № 7
— Так вы и поступали?
— Да.
— Много ли таких операций вы сделали?
— Я думаю, пятнадцать — двадцать.
— Делались ли эти операции с соблюдением всех правил?
— Даже тщательнее, чем обычно.
— И вы имели возможность наблюдать за тем, как оперировал доктор Кельно, а иногда он ассистировал вам. Был хоть один, повторяю, хоть один случай плохого обращения с пациентами?
— Нет, никогда.
— Никогда?
— Никогда.
— Доктор Лотаки, каково ваше профессиональное мнение — возникает ли опасность для пациента, если у него не удален орган, подвергнутый рентгеновскому облучению?
— Я не радиолог, я не имею по этому поводу никакого мнения. Я думал только о том, что иначе этих пациентов будут оперировать менее квалифицированные люди.
— Какое обезболивание вы применяли в этих случаях?
— Спинномозговую блокаду ларокаином после предварительной инъекции морфия для успокоения пациента.
— Не можете ли вы сказать нам, кто еще находился в операционной?
— Хирургический персонал, кто-то при инструментах. Доктор Кельно и я ассистировали друг другу, и всегда присутствовали Фосс и еще один-два немца.
— Вы когда-нибудь встречались с доктором Тессларом?
— Да, несколько раз.
— Каково было общее мнение о нем?
— В концлагере про всех ходили разные слухи. Я держался от этого подальше. Я врач.
— Значит, вы не были членом подполья — ни так называемого интернационального, ни националистического?
— Нет.
— И вы не питали никакого зла против доктора Тесслара, а он против вас?
— Никакого.
— Присутствовал ли когда-нибудь доктор Тесслар при операциях в пятом бараке, которые вы делали или на которых ассистировали?
— Нет, никогда.
— Делались ли когда-нибудь эти операции с чрезмерной поспешностью или небрежно?
— Нет. Они делались по обычным правилам и почти не причиняли боли пациентам.
— Далее. В сорок четвертом году вы были переведены из концлагеря «Ядвига», это верно?
— Доктор Фленсберг забрал меня в частную клинику под Мюнхеном. Он поручил мне делать там операции.
— Вам за это платили?
— Все гонорары забирал себе Фленсберг.
— Но жилось вам лучше, чем в лагере «Ядвига»?
— Хуже, чем в лагере, быть не может.
— Вас одевали, прилично кормили, разрешали свободно передвигаться?
— Еда и одежда были лучше, но мы находились под постоянной охраной.
— И в конце войны вы вернулись в Польшу?
— С тех пор я живу и работаю там.
— В концлагере «Ядвига» вы и доктор Кельно выполняли примерно одну и ту же работу для доктора Фосса. Вы знали, что доктора Кельно хотели судить как военного преступника?
— Да, слышал.
— Но вы не были членом националистического подполья и поэтому против вас не выдвигалось никаких обвинений?
— Я не делал ничего плохого.
— Доктор Лотаки, каковы сейчас ваши политические убеждения?
— После всего, что я видел в лагере «Ядвига», я стал убежденным антифашистом. Я считаю, что самый лучший способ противостоять фашизму — это быть в рядах коммунистической партии.
— Больше вопросов не имею.
Томас Баннистер тщательно оправил свою мантию и намеренно долго молча разглядывал Лотаки. Эйб передал О’Коннеру записку: «Что, наше дело плохо?» — «Да», — гласила ответная записка.
— Согласны ли вы с тем, доктор Лотаки, что до прихода Гитлера Германия была одной из самых цивилизованных и культурных стран во всем мире?
— Каких — стерилизованных?
По залу прокатился смешок.
— Я не потерплю никаких насмешек над свидетелем в зале суда, — заявил Гилрей. — Знаете ли, мистер Баннистер, что касается этой вашей линии допроса… Впрочем, ничего, продолжайте. Разъясните, пожалуйста, вопрос, господин переводчик.
— Я согласен, что до прихода Гитлера Германия была цивилизованной страной.
— И если бы кто-нибудь сказал вам, что совершит эта цивилизованная страна на протяжении ближайшего десятилетия, вы бы отказались этому поверить?
— Да.
— Массовые убийства, эксперименты на людях, насильственное удаление половых органов с целью стерилизации… До прихода Гитлера вы ничему этому не поверили бы?
— Нет.
— И вы бы сказали, что ни один врач, принесший клятву Гиппократа, не принял бы участия в этих экспериментах?
— Я хочу вмешаться, — сказал Гилрей. — Один из предметов данного процесса — это проведение различия между добровольными и вынужденными действиями в моральном контексте.
— Милорд, — Томас Баннистер впервые повысил голос, — когда я говорю «принял участие», я имею в виду любого хирурга, который удалял половые органы. Я хочу сказать, что доктор Лотаки знал, чем занимается Фосс и почему он получил приказ отрезать семенники и вырезать яичники.
— Я делал это по принуждению.
— Позвольте мне сделать небольшое разъяснение, — сказал Гилрей. — Мы находимся в Королевском Доме правосудия и рассматриваем дело в соответствии с британским общим правом. Не намерены ли вы, мистер Баннистер, убедить присяжных в том, что даже если операция была произведена по принуждению, утверждения ответчика все равно нельзя считать клеветой?
— Именно таково мое намерение, милорд, — отрезал Баннистер. — Ни один врач, заключенный он или нет, не имеет права делать такие операции!
Зал ахнул.
— Ах вот как? Ну, понятно.
— Итак, доктор Лотаки, — продолжал Баннистер, — вы действительно поверили, что Фосс поручит делать эти операции неумелому эсэсовцу?
— У меня не было оснований сомневаться.
— Фосс обращался к Гиммлеру за разрешением на свои эксперименты. Если бы эти семенники и яичники не были удалены с соблюдением всех правил, они не имели бы никакой ценности для эксперимента. Как же можно было поверить в эту чепуху про эсэсовца-санитара?
— Но Фосс был ненормальный, — с горячностью возразил Лотаки. — И все это было сплошное сумасшествие.
— Да ведь он просто блефовал. Он обязан был представлять доклады в Берлин, и ему нужны были квалифицированные хирурги.
— Так он отправил бы меня в газовую камеру, как Дымшица, и нашел бы другого хирурга.
— Доктор Лотаки, будьте так добры, опишите милорду судье и господам присяжным доктора Дымшица.
— Это был еврей, старше нас, лет семидесяти.
— И жизнь в концлагере состарила его еще больше?
— Да.
— Как он выглядел?
— Глубоким стариком.
— Дряхлым и беспомощным?
— Я… я… не могу сказать.
— Он был больше не в состоянии работать хирургом и не представлял никакой ценности для немцев?
— Я… я не знаю… Он слишком много знал.
— Но вы и Кельно знали то же самое и все же не были отправлены в газовую камеру. Вместо этого вы оказались в частных клиниках. Я утверждаю, что доктор Дымшиц был отправлен в газовую камеру потому, что был стар и бесполезен. Я утверждаю, что именно в этом, и ни в чем другом, состояла истинная причина. Далее, доктор Кельно заявил, что был жертвой коммунистического заговора. Вы коммунист. Что вы по этому поводу можете сказать?
— Я приехал в Лондон, чтобы говорить правду, — выкрикнул Лотаки. — Почему вы думаете, что коммунист не может говорить правду или давать показания в пользу некоммуниста?
— Вы слыхали про Бертольда Рихтера, высокопоставленного восточногерманского коммуниста?
— Да.
— Вам известно, что он и сотни других нацистов, которые работали в концлагерях, теперь служат коммунистическому режиму?
— Минуточку, — прервал его Гилрей и повернулся к присяжным. — Я не сомневаюсь в справедливости этих слов мистера Баннистера, однако это не означает, что они что-то доказывают.
— Я утверждаю, милорд, что у коммунистов есть очень удобный способ реабилитировать бывших нацистов и эсэсовцев, которые им нужны. Каким бы черным ни было их прошлое, об этом прошлом забывают, если они приносят себя на алтарь коммунизма и могут быть полезны режиму.
— Но вы же не хотите сказать, что доктор Лотаки нацист?
— Я хочу сказать, что у доктора Лотаки исключительные способности к выживанию и ему удалось выкрутиться даже не один раз, а дважды. Доктор Лотаки, вы сказали, что обратились к Кельно как к своему начальнику и говорили с ним об этих операциях. Что бы вы сделали, если бы доктор Кельно отказался их делать?
— Я бы… я бы тоже отказался.
— Больше вопросов не имею.
10
Эйб сидел в темной комнате. Перед домом остановилась машина, открылась и закрылась входная дверь.
— Пап?
Бен нашарил выключатель и зажег свет. Отец полулежал в кресле напротив двери, вытянув ноги, и на груди у него стоял полный стакан виски.
— Пап, ты напился?
— Нет.
— Выпил?
